Я пишу эти строки в конце декабря 2019 года, в одной из последних московских хрущевок. В уходящем году человек впервые высадился на Марс и открыли наконец станцию метро Селигерская, так что теперь из Бескудникова можно выбраться в центр. Ночью по Коровинскому шоссе от Дмитровки к Кольцевой, прерывая ход моих мыслей, с ревом носятся китайские внедорожники.

Я родился в пятидесятых годах прошлого века в поселке Красный Луч Псковской области, с четвертого раза поступил в Московский Университет и совсем еще молодым человеком переехал в столицу. Лучшие двадцать лет своей жизни я посвятил систематике десятиногих ракообразных. Эта работа требует большой усидчивости и внимания к мелким деталям, и могу сказать вам без ложной скромности, что специалисты по всему миру до сих пор называют новые виды креветок моим именем. В то время я работал в институте Океанологии им. Ширшова, и чтобы найти и описать неизвестных науке животных, мы избороздили мировой океан вдоль и поперек. В начале девяностых годов я был вынужден бросить науку, думая, что это жертва, которую я приношу ради демократической революции. После этого я работал продавцом водолазного снаряжения, агентом по недвижимости, экскурсоводом, охранником, ночным сторожем, но существенно улучшить свое материальное положение мне так и не удалось. Жаловаться тут не на кого, грустно только, что с тех пор я ни разу не видел моря.

В молодости я предчувствовал чудесные перемены и приветствовал их всей душой, пока не понял, что за кулисами, как всегда, стоят транснациональные корпорации и номенклатура, пожелавшая владеть тем имуществом, которым ранее только пользовалась. Каково же было мое удивление, когда богатства и власть в конце концов достались не им, а нескольким талантливым авантюристам, которые были у них на посылках! Чтобы восстановить справедливость, депутаты Думы по команде отца-основателя, имя которого знает каждый школьник, рассчитались на первый-второй и разделились на две партии. Теперь у нас стабильный демократический порядок, ничем не хуже, чем в самых передовых странах. Нашу двухпартийную систему сконструировали за четыре года, чтобы сделать Россию уважаемым торговым партнером, и скептики называют ее демократическим фасадом и потемкинской деревней. Не знаю, может быть, так оно и есть. Мне уже много лет, и я не боюсь сказать то, что думаю: должны же мы сохранить ту настоящую, тайную, внутреннюю свободу, которая раньше светилась в человеке, как прожилка голубого кварца в невзрачном камне.

I

Лет тридцать тому назад по мурманской ветке Октябрьской железной дороги ехал на север один молодой человек. Он сидел на боковом сиденье у окна, уткнувшись в книжку. Книжка называлась "Приключения Артура Гордона Пима". Перед ним на раскладном столике стояла бутылка пива "Балтика №3", из которой он время от времени немного манерно, как будто пил не пиво из горла, а вино из рюмки, отхлебывал по маленькому глотку. Был он лет двадцати, по-детски упитанный, совсем небольшого роста, с толстощеким лицом и светло-русыми волосами. Молодого человека звали Антоном, но полное имя он не любил и обычно представлялся домашним именем Тоша. У Тоши были ясные голубые глаза с длинными и густыми ресницами. Невинная улыбка, зеленые джинсы, желтый свитер и большие ботинки на толстенной подошве выделяли его среди других пассажиров, невзрачно одетых и довольно мрачных на вид. Он выглядел немного комично, словно его случайно занесло сюда теплым ветром с юга.

Во второй половине ХХ века в этой части мира почти ничего не менялось. По железной дороге, построенной восемьдесят лет назад, ходили неторопливые пассажирские поезда, в конце века почти такие же, как после войны с немцами. Они состояли в основном из плацкартных вагонов, похожих на большие коробки для елочных игрушек с ячейками разного размера, с перфорированными перегородками. Такие вагоны и сейчас есть, но в них мало кто ездит в такую даль. Рельсы шли через заснеженные леса и болота, иногда за окном мелькали низкие перроны, двухэтажные строения из белого силикатного кирпича, панельные пятиэтажные дома, ажурные арки трансформаторных подстанций и почерневшие от времени деревянные избы. На боковых местах Тоша ехал один, а напротив него, в четырехместной плацкарте, сидела интеллигентная женщина в простой длинной юбке и черной шали, а также два мужика: один маленький и пьяненький, в тренировочных штанах, другой большой и усатый, в джинсовой куртке. На верхней полке лежал молодой парень в тельняшке, его ноги в мятых черных носках высовывались за край. На столике у окна рядом с жареным сигом в газете, пирожками, печеньем и туалетной бумагой стояла открытая бутылка водки. Женщина и усатый мужчина о чем-то разговаривали, замухрышка в тренировочных штанах полез наверх, чуть не сорвался, но потом притих и громко сопел во сне. Было около трех часов дня, за окном быстро темнело, но свет в вагоне пока не включили. Полчаса назад проводница растопила титан, всем было хорошо и тепло.

Пивная бутылка опустела. Когда читать стало темновато, Тоша оторвался от книжки и посмотрел в окно. Сквозь мелькание маленьких снежинок он увидел мглистую равнину, окаймленную черным лесом, над которой там и сям возвышались одинокие елки и сосенки, все в снегу. Сумеречное небо над замерзшим болотом отливало багрово-красными полосами, и алый свет отражался на сугробах. В поле зрения не хватало только мамонтов и шерстистого носорога с картин Зденека Буриана. Огромным доисторическим животным легко провалиться под лед, занесенный снегом, - подумал Тоша. В детстве он больше всего боялся крупных плотоядных динозавров, но мамонт и носорог тоже участвовали в одном из его первых кошмаров: запах ночной сырости, ночные бабочки бьются крыльями об абажур, спилы сучков на стенах и этот подлый литературный прием, когда вначале все идет хорошо, а потом один запах или звук выбивается из гармонии, и то, что происходит дальше, уже ничем не поправишь. Представьте себе погожий день поздней весны, на реке половодье. Из-за излучины выплывает большая льдина, на которой случайно встретились два чудовища. Первобытный мальчик молча наблюдает за ними с высокого берега. Мамонт уже провалился задними ногами под лед, но его удерживает носорожий рог, засевший в брюхе. Доисторический слон истошно ревет, лед залит кровью, носорог никак не может освободиться, он тоже утонет, и его совершенно не жалко.

На оконной раме налип пухлый кристаллически-белый снежок. По кромке наружного стекла бежали хрупкие, еле видные узоры, похожие на перья жар-птицы или на идеальные растения из рисунков Гете. Тоша с удовольствием размышлял о том, как надежно он отделен от этой холодной и чуждой вселенной двойным вагонным окном.

В поезде, идущем на север, мир казался простым, уютным и гармоничным. Есть пункт назначения и расписание станций, не менявшиеся уже много лет, и каждое опоздание – маленькое приключение. Раньше вся вселенная была огромным, уютным домом, где вещи находятся на своих местах, и ты постепенно узнаешь, что где лежит и как им пользоваться. Но потом жизнь, определенная наперед, вдруг показалась скучной, как жизненный цикл плоского червя, который в виде яйца вываливается из анального отверстия коровы на изумрудный весенний луг, потом с дождевой водой попадает в черный пруд, осененный ивами, и превращается в симпатичную мерцательную личинку, всю в маленьких пучках ресничек. Личинка свободно плавает, со всеми знакомится. Ее неудержимо тянет к прудовикам, - гротескным, иссиня-черным гигантам с чудовищным спиральным убором над головой, флегматично ползающим по траве около берега и все время что-то жующим. Она ищет близости с прудовиком, чтобы вонзить в его нежную муаровую кожу стилет и проникнуть внутрь. Достигнув цели, личинка теряет реснички и превращается в бесформенный мешок, распадается на множество частей. Из прудовика выходят ее дети – овальные личинки с маленьким хвостиком, и они опять попадают на траву, которую ест корова. В коровьем кишечнике личинки превращаются в червей, чьи оплодотворенные яйца снова упадут на изумрудный луг, и все начнется сызнова. Выполнить нудную миссию или умереть – стоит ли стараться? Ведь все известно заранее. Люди рождаются, ходят в школу, женятся, работают, рожают детей, выходят на пенсию, умирают, и так до бесконечности. Приходит лето, потом зима, потом снова лето. На смену капитализму наступает социализм, потом снова приходит капитализм. Неужели нельзя вырваться из цикла, – превратиться не в червя, а в бабочку, приказать пилоту лететь в Рио-де-Жанейро вместо Магадана, бежать из тюрьмы, сойти с поезда?

Тоша почувствовал возбуждение, встал и пошел по проходу к дверям в торце вагона. Поезд качало из стороны в сторону, ноги пассажиров на верхних полках, босые и в носках, едва не задевали его левое ухо. Перед тем как открыть вторую дверь, он достал сигарету из пачки, а потом шагнул в тускло освещенный тамбур, похожий на снежную пещеру. В лицо ударил густой вихрь снежинок из разбитого окна. Пол, стены, двери и потолок были покрыты толстым слоем изморози, окна заросли белесым мхом, а с дверных ручек и грубых щеколд свешивались матово-белые сосульки толщиной в руку, похожие на карамельные леденцы. Снег таял на щеках и пробивался сквозь ресницы. Тоша с удовольствием вдохнул порцию холодного воздуха, потом повернулся к окну спиной, нащупал в кармане зажигалку и глубоко затянулся дымом. Веселое было время. Все на свете казалось возможным.

Еще был близок момент, когда тысячелетние запреты рухнули и погребли под обломками страхи прошлых эпох. Казалось, что все старые долги погашены, а о новых никто и знать не хотел. Мумия в черной тройке, всеми забытая, сиротливо лежала в монументальной приземистой усыпальнице из красного карельского мрамора, но до ее владений еще не дотянулась своей полированной тростью соперница в длинном сюртуке и широкополом цилиндре, сидящая на деревянном стуле в зале старинного британского университета. Все науки к тому времени были изучены и признаны мертвым знанием. История страны прервалась, мировая история тоже вот-вот должна была кончиться. Настал черед чего-то более нового и интересного, - чего-то такого, о чем в полуразрушенных церквах проповедовали священники и пели рок-музыканты на стадионах. Ветер уже много лет дул с запада, принося пряный запах богатства и удовольствий. Жители больших городов, обычно отводившие друг от друга взгляды в метро, теперь вступали в дискуссии прямо на улицах. Они собирались в группы и подолгу обсуждали под холодным осенним дождем вопросы истории, политики и морали, словно граждане древних Афин. Одним запад казался Градом Земным, другим – цитаделью разврата, корыстолюбия и цинизма. Впереди маячила праведная жизнь на благо страны и близких, материальное изобилие и захватывающие сексуальные приключения.

Каждый мог выбрать себе судьбу независимо от возраста и профессионального опыта. Как в детской игре, достаточно было простого желания кем-то стать. Время между коммунизмом и капитализмом, когда больше никого не нервировали окрики по каждому пустяку, и сзади за шиворот еще не взяла бесшумно, но крепко невидимая рука, оказалось коротким царством свободы. Шахтеры запросто становились партийными боссами, научные сотрудники – министрами и миллионерами, колхозники – президентами независимых государств. Люди пели, писали и говорили то, что думали, - просто выражали себя, высказывали то, что давно накопилось. Они не думали о деньгах, рейтингах, политике и других последствиях своих слов. Им больше хотелось быть, чем иметь. Тоша хотел открыть новый вид глубоководного удильщика, выступить по этому поводу в телешоу, получить степень доктора философии, научиться без акцента говорить по-французски и уехать работать в Бразилию, к океану, амазонским джунглям и мулаткам, которые никогда не носят лифчика.

Большинство хотело ничего не делать или заниматься тем же, что и раньше. Никто не хотел самостоятельно делать деньги, потому что при советской власти это было позором и уголовным преступлением. В результате бизнесом поначалу занимались исключительно отпетые мошенники и те, кого назначили из правительства. Совсем недавно деньги не были так уж важны, - все решали подхалимаж, профессионализм и личное обаяние. Каждый стремился заниматься интересным делом и наслаждаться роскошью человеческого общения. Когда двое девятнадцатилетних приятелей-одноклассников предложили Антону стать директором учрежденного ими банка, он отказался. Потом их банк стал одним из крупнейших в стране. Кстати, тогда в магазинах почти не было продуктов, и люди питались в основном картошкой и кабачковой икрой.

К тому же в это печальное время дети и их родители заговорили на разных языках и окончательно перестали понимать друг друга. Родители боялись перемен, они старались не открывать лишний раз окна и двери, чтобы случайно не выпустить своих детей из скудного, но надежного быта, устремленного в лучшее будущее. Отцы и матери честно учили потомство тому, что знали сами, и когда дети все-таки вырывались на свободу, родительский опыт и старомодные мечты создавали им массу проблем. Методом проб и ошибок дети привыкали жить сегодняшним днем, никого не бояться, надеяться только на себя и смеяться над теми, кто поступает иначе. Старикам перестали уступать место в метро, врачам и учителям без зазрения совести не платили зарплату. Заводы стояли, научные исследования прекратились. Труд многих поколений пошел насмарку, миллиард прожитых жизней снова выбросили на помойку истории, как старые кирпичи из фундамента фата-морганы. Глядя на бесславную участь предшественников, высшие чиновники и военные окончательно разуверились в своей миссии, стране и народе, и уже совершенно не стеснялись общественным долгом, тем более что к тому времени это понятие, как и многие другие хорошие вещи, во многом устарело. Всего за несколько лет на смену детским книжкам пришли компьютерные игры, эротика перестала отличаться от порнографии, водка сдала позиции героину, а сифилис по сравнению со СПИДом стал казаться чем-то вроде насморка. Россией правил старый президент с выпуклым лбом и решительным подбородком, известный пьянством и экстравагантными выходками. Молодой президент с выпуклым лбом и решительным подбородком, правивший Америкой, не пропускал случая заняться сексом с молодыми сотрудницами прямо на работе. В Европе кое-кто старался вспомнить момент, когда с водой выплеснули ребенка, но Америка продолжала неуклонно работать над улучшением мира, и мир менялся не по дням, а по часам. Россия впервые за три столетия почувствовала себя маленькой, слабой и одинокой, она пыжилась, чтобы выглядеть хоть немного солиднее, и растерянно озиралась по сторонам.

Тоша стряхнул пепел в консервную банку, прибитую к той двери тамбура, где стекло было цело, вместо пепельницы. Снежинки сюда не долетали. На стекле крупными корявыми буквами, уже почти затянувшимися тонким полупрозрачным инеем, было начертано «Терпите люди, скоро лето!» Эта надпись содержала гораздо больше надежды, чем иронии: иностранец назвал бы такое состояние ума «Russian wishful thinking». Пальцы замерзли, но Тоше хотелось еще немного постоять на ветру. С тех пор, как люди живут в четырех стенах, свежий ветер они ощущают как дыхание свободы. Герои советских фильмов часто гуляли под дождем, задумчиво сидели на сквозняке в вихре исписанных бумаг, и жизнь, послушная притяжению разума, кружилась вокруг них, не задевая, словно рой метеоритов вокруг солнца. Чтобы овладеть миром, они сжимали себе виски, как американские герои руль мотоцикла.

Возвращаясь, Антон с удовольствием хлопнул дверью. В вагоне уже горел свет. Мужичок с верхней полки проснулся и разливал водку в стаканы из-под чая, хотя пить с ним вроде бы никто не хотел. Его взгляд остановился на Тоше, смотревшем по сторонам.

- Эй, земляк, - позвал его мужичок. Тоша совершенно не был похож на его земляка, так что в этом обращении ему почудилась насмешка над собеседником или над провинциальной традицией всюду искать людей из родной местности. - Выпить не хочешь?
- Почему бы и нет, - быстро сказал Антон, а потом прокашлялся и добавил хриплым решительным голосом: - Делать все равно нечего.

Он не то чтобы хотел выпить, но как-то не находил в себе сил отказаться от участия в многократно описанном ритуале. Тоша пересел на край постели рядом с женщиной, читавшей житие Преподобного Кирилла Белозерского, и взял стакан, наполненный на две трети.

- С наступающим, - сказал он с подъемом.

До Нового Года оставалось еще полторы недели, но это было первое, что пришло ему в голову: в молодости приближение праздника ощущаешь заранее. После смерти патриарха Алексия, избегавшего кампанейщины, Русская Православная Церковь настойчиво призывает нас встречать Новый Год по Юлианскому календарю, чтобы не искушать верующих застольем во время поста. Теперь, когда Старый Новый Год стал наконец официальным выходным, можно без зазрения совести на целых три недели забыть об изматывающей рутине и вернуться к нормальным человеческим отношениям. Со временем становится все понятнее, что деньги, влияние, новые рубежи сами по себе ничего не стоят. Как говорится в одном старом фильме про космос, человеку нужен человек.

Они чокнулись. Тоша осушил стакан наполовину и, постеснявшись взять пирожок, закусил печеньем. Водка была так себе. Собутыльник внешне напоминал воблу: худой, лысый, с вертикальными морщинами на лице, от него исходило хорошо выдержанное алкогольное обаяние.

- Куда едете? – вежливо спросил Тоша, чтобы поддержать беседу. Он хотел было представится, но передумал, чтобы не показаться слишком воспитанным.

Коля, его собутыльник, ехал домой в Мурманск с восточной Украины. Уезжая два месяца назад к матери, он пытался обнять на прощанье жену, но она оттолкнула его со словами «Вот ты где у меня сидишь, алкаш проклятый, хоть бы ты совсем не возвращался!». «Другую себе найду», - ответил Коля, обозвал ее сукой и так хлопнул дверью, что из-под косяка посыпалась известка.

Его родители были малороссийскими крестьянами, которых голод, сопровождавший форсированную индустриализацию 30-х годов, вынудил перебраться из деревни в большой город. Они произносили «г» с придыханием и говорили на просторечном русском, который до такой степени был засорен польскими и украинскими словами, что в центральной России его приняли бы за иностранный. Это были простые, нетребовательные люди, привыкшие много работать и мало потреблять. Отец ушел на войну сразу после того, как Колина мать узнала о своей беременности, а через год ее известили, что муж пропал без вести. Сады, как известно, цветут в душе только раз, и оставшихся мужчин все равно не хватило бы на всех, так что замуж его мать больше не вышла. Она воспитывала Колю с помощью многочисленных родственниц, многие из которых остались в деревне. Колино детство пришлось на пик демографического перехода: урбанизация и война вызвали резкий спад рождаемости, и тогда женщины, которым не суждено было стать матерями больших семейств, как их родительницам и бабкам, обратили свою нерастраченную любовь на тех немногих, кто все-таки родился.

Первые годы после войны тоже были голодными, но для Коли это было хорошее время, потому что о нем заботились и отдавали ему все лучшее. Тем не менее, из-за недостатка витаминов он получился маленьким и худосочным. В конце пятидесятых поднималась очередная волна модернизации: казалось, что жизнь молодого поколения будет радостной. Привычка к труду и коллективный энтузиазм, усиленные централизованным управлением, медленно, но верно выводили страну в лидеры по качеству жизни и научно-техническому потенциалу. Люди верили, что молодежь доживет до коммунизма, счастливого завершающего этапа всемирной истории. Когда дома появился телевизор, украинская мова стала казаться немного смешной, как будто ее специально придумали для того, чтобы рассказывать анекдоты про деревенских олухов. Коля служил на Тихоокеанском флоте. Он вернулся домой веселый, обветренный, и как итог первых любовных опытов, на левой его груди было наколото: «Любви достойна только мама».

После службы Коля перебрался к Черному морю и работал помощником механика на пассажирских рейсах Одесса – Сочи – Батуми, потом закончил мореходку с дипломом радиомеханика и стал начальником радиоузла на большом теплоходе. Он хорошо разбирался в советских судовых радиостанциях, но желания прыгнуть выше головы у него не было. Руководить людьми Коля не любил, а интеллигентов огульно презирал за снобизм. Лет через пять он завел семью и получил квартиру. В то время судовое начальство было еще сталинской закалки: раньше за малейшее нарушение очень легко было оказаться в ГУЛАГе, так что пассажирское сообщение работало, как часы. В конце шестидесятых старые капитаны начали уходить, рейсы стали переносить и задерживать. Пассажиры новеньких комфортабельных теплоходов вели себя все более развязно, среди туристов всегда были одинокие девушки, приехавшие на юг поразвлечься. Коля, как начальник радиоузла, отвечал за танцы. Он хорошо понимал женскую психологию, был с детства избалован вниманием и за семью особенно не держался.

После развода он несколько лет работал на Камчатке, а потом перебрался в Мурманск. Когда у Коли появилась новая семья, государство снова дало ему квартиру. В середине семидесятых причин хорошо работать оставалось все меньше, и модернизация захлебнулась. Из магазинов начали исчезать продукты, обычным делом стало стояние в очередях, в коммунизм больше никто не верил. Забыв о высоких целях, заматеревшие энтузиасты смаковали то, что осталось от шестидесятых: перемену мест, чувственную любовь и крепкую дружбу. После работы Коля частенько выпивал с друзьями, сначала только на берегу, потом и в море тоже. Через некоторое время стало правилом понемногу пить на работе. В конце концов, нет ничего страшного, если во время многодневной ледокольной проводки восточнее Карских Ворот радист выпьет на вахте сто грамм. До нелепой гибели «Адмирала Нахимова» на это смотрели сквозь пальцы, так что за десять лет у Коли развилась та стадия алкоголизма, когда человек каждый день принимает грамм по двести водки и почти не пьянеет.

Потом началась перестройка и гайдаровские реформы, безжалостно уничтожившие все деньги, накопленные за двадцать лет работы на севере. Пару месяцев назад Атомное Пароходство, где он работал, в ожидании скорой приватизации объявило себя банкротом и уволило сотрудников в бессрочный отпуск. Сейчас Коле было чуть больше пятидесяти, и он знал, что через два-три года весь ледокольный флот будет оснащен радиотелефонами и компьютерными системами оповещения. Впереди не светило ничего, кроме символической пенсии. Его престарелая мать и взрослая дочь по ту сторону украинской границы заново учили местную мову и постепенно возвращались к натуральному хозяйству. Они мешками запасали в городской квартире картошку, выращенную в деревне. В Мурманске Колин сын, едва оперившись, стал ходить в море за рыбой на сейнере довоенной постройки. Так чередуются два поколения в жизненном цикле, - дети любви и пасынки равнодушия. Со временем алчность и труд молодых сделали свое дело: новая волна модернизации покатилась от Москвы к Владивостоку, прорезая вековую тайгу многополосными автострадами, наполняя эфир трелями бесчисленных радиотелефонов, уродуя морской горизонт буровыми платформами, ослепляя сияньем наружной рекламы старые города, привыкшие к полутени и полусвету. Теперь никто, ничто не сможет ее остановить, - только предсказанная Нострадамусом грядущая мировая война.

Коле не было места в экономике новой России. Если бы он серьезно задумался о своих перспективах, то сразу слег бы и больше не встал. К счастью, он не был индивидуалистом, не любил считать деньги и почти не думал о будущем. Он умер через восемнадцать лет при невыясненных обстоятельствах, протянув лет на десять дольше, чем средний мужчина его поколения. Если б он пил от бесправия и безысходности, как писали тогда в газетах, он бы так долго не продержался.

Коля пил только в компании и в глубине души знал, что жизнь к нему благосклонна. Пьяное общение всякий раз становилось для него маленьким праздником, раскрывая его лучшие, нереализованные качества. Оно давало простор подсознанию. В такие моменты Коля чувствовал себя артистом и беззаботно разбрызгивал вдохновение, которое писатели и профессиональные юмористы нервно выцеживают из себя по капле в расчете на мзду. По дороге в Москву за бутылкой горилки Коля хвастался украинским гастарбайтерам, что сам не хохол, а наполовину немец. Из колиных слов выходило, что его настоящим отцом был немецкий солдат из 33-й дивизии СС, забывший свою белокурую невесту ради чернявой девушки в ситцевом платье, которую он встретил среди развалин в сожженной артиллерийским огнем деревне. Потом на Ленинградском вокзале Коля по старой транзитной привычке пил с местными завсегдатаями крымский портвейн, вино «Лидия», жигулевское пиво, и вот теперь сидел напротив этого молодого москвича в желтом свитере и недрожащей рукой наливал ему водку в стакан из-под чая.

- Вот ты мне скажи, - говорил он с таким напором, как будто москвичи должны отвечать за все решения, которые принимаются в Кремле, - Кому нужна эта приватизация? Кто ее проводит, сами ж все и растащут! Они будут барами, а мы холопами.
- Ну, просто одни знают, что делать с ваучерами, а другие нет. Ты что, думаешь, тебе принесут твои деньги на блюдечке? – Тоша читал кое-что про открытое общество и, в отличие от людей постарше, не верил в заговор. – Народ у нас слишком привык, что о нем заботятся. Можно ведь и самим что-нибудь организовать.
- А что я могу организовать? Я в основном руками работаю. Вот, например, Гайдар уже раз получил от меня в рыло. Что, не веришь? Он у моей тещи в Крыму яблоки воровал. Там рядом у них пионерский лагерь, так пионеры доски в заборе отодвигали и лазили в сад. А Гайдар был толстый, застрял в заборе, - тут о-па, - я его и поймал. «Я, - говорит, - папе пожалуюсь!» Как ему вломил . . .

Тоша поежился. Он представил себя на месте Гайдара. Советское общество состояло из трех больших каст: рабочих, управленцев и интеллигенции. Касты слабо различались в плане материального благосостояния, но у каждой из них были свои привилегии и повинности. Управленцы обладали реальной властью и легко становились козлами отпущения за все, что было не так; интеллигенция наслаждалась творчеством и поиском новых знаний, но не могла принимать решения; рабочие освобождались от ответственности и необходимости много думать, но были послушным материалом для социальных экспериментов. Членом определенной касты становились по семейной традиции, однако при желании можно было легко перейти из одного сословия в другое на протяжении жизни. Типичный управленец был циником, склонным к подавлению, расчету и закулисным манипуляциям. Интеллигенты, наоборот, культивировали открытость, мечтательность, способность к обучению и взаимопомощь. Рабочих отличала прямота в выражении мыслей и чувств, спонтанная эмоциональность и презрение к условностям. Неудивительно, что общение между членами разных каст было затруднено. Когда-то давно летним вечером Тоша возвращался с речки на дачу. Он был в шортах и с полотенцем через плечо. На пыльной дороге, идущей среди ржи, он встретил троих ребят в грязных майках и таких же тренировочных штанах, как у Коли. Один из ребят был в кирзовых сапогах, - он вломил Тоше раза два сапогом по почкам, и компания со смехом пошла дальше. Наверное, это были дети колхозных рабочих.

Антон был из интеллигентов. Его отец занимался прикладной физикой, а мать преподавала литературу в педагогическом институте. Отцовские исследования имели отношение к советской космической программе, поэтому их достаток был чуть выше среднего: трехкомнатная квартира в хорошем районе, теплая дедушкина дача недалеко от Москвы, и «жигуленок» 6-ой модели. Один-два раза в год они ездили отдыхать в горы или на море. Дома часто собиралась компания отцовских сотрудников: пили водку, рассказывали истории о запусках ракет у нас и в Америке, обсуждали проблемы физики и космонавтики, показывали слайды. Главным смыслом их жизни была работа. Эти люди чувствовали себя профессионалами, выполнявшими важную и интересную миссию; они были равнодушны к деньгам, общались в основном в своей среде и искренне не понимали, почему другие не работают так же самозабвенно. Коммунизм был для них позитивистским проектом справедливого общественного устройства, вполне осуществимым в реальности. Собственно, в их кругу он уже существовал, - захватывающее дух сочетание архаики и модерна, когда во время шумного пира за длинным столом раскрасневшиеся от дружеских тостов бородачи, как рыцари Джедаи, с полным знанием дела обсуждали нюансы новейших космических технологий.

Сейчас уже не так-то легко представить, какие чувства и мысли двигали в то время людьми. Судя по воспоминаниям, советская интеллигенция до последнего вздоха сохраняла верность идеалам гуманизма и просвещения, в Европе тогда уже полузабытым. Пока это многочисленное сословие существовало, веру в постепенное улучшение мира путем морального совершенствования человека не могли уничтожить ни войны, ни лагеря. В ответ на леденящие кровь ужасы прошлого века многие из них только тихо напевали себе под нос: «А ну-ка парень, подыми повыше ворот, подыми повыше ворот и держись . . . » У интеллигентов был кодекс чести, восходивший ко временам аристократии, которой они в известной мере наследовали, - по крайней мере, в области духа. Главным императивом считалась порядочность: под этим словом частенько подразумевали ни больше ни меньше чем умение распознавать зло и отказ ему потворствовать. Один Бог знает, какую бедность и унижение пришлось вытерпеть академическим ученым, университетским преподавателям и школьным учителям после 91 года. Но что же делать, если Век Просвещения кончился? Горбатого, как говорится, только могила исправит, - с этим теперь не поспоришь. Тоша уже не был интеллигентом, но многое из того, что передали ему родители, осталось.

- Как вы считаете, правильно я сделал, что дал Гайдару по шее? – обратился Коля к женщине, сидевшей рядом с Тошей.

Дама внимательно посмотрела ему в глаза, прикрыла книгу и сказала:

- Вы знаете, я вообще против насилия. Разве нельзя сделать так, чтобы все люди жили в мире и согласии? Ведь можно работать вместе, для общего блага, правда?
- Люди все разные, - заявил Тоша. Он еще до этого заметил, что она читает жития.
- Другого человека трудно понять. На это нет времени. Я думаю, жить без конфликтов могут только монахи, за что я их и уважаю.
- Семьдесят лет делали из страны мавзолей, - сказал Коля. - Кстати, монахи тоже между собой грызутся.
- Ты хотел сказать, монастырь, - поправил его Тоша.
- Все равно ничего не вышло, - огрызнулся Коля. Время от времени он неразборчиво матерился, но сразу же приносил извинения.
- Я бы на вашем месте столько не пила, - сказала женщина с укоризной.
- Почему? – спросил Коля с понижением интонации, как будто удивился.
- Нет в этом ничего хорошего. Истина не в вине. Сколько талантливых людей полегло от водки, - Высоцкий, Даль, Ерофеев . . . Она скорбно улыбнулась. – Вот и он тоже, - сказала дама, кивнув на Тошину книжку. Знание биографии Эдгара По на короткое время установило между ней и Антоном ту невидимую связь, которая иногда исподволь возникала между членами одной касты.
- Ерофеев, между прочим, умер от рака горла, - весело сказал Тоша, стараясь блеснуть эрудицией. – А Мелвилл почти не пил. Есенин повесился, Маяковский застрелился, - ну про Рембо с Бодлером я вообще молчу . . . А вот отчего умер Блок?
- Я читала, что ему стало скучно жить.
- Как это? Разве такое бывает?
- Поэты слишком много хотят от жизни.

У Тоши вдруг кольнуло в сердце. Один древний философ написал, что поэзия портит даже настоящих людей, - вот и Антон был отличный парень, но время от времени он выпадал из реальности. В такие минуты Тоша вроде бы слышал музыку сфер, - пронзительный, еле слышный мотив, объясняющий структуру мироздания. Иногда его полдневные грезы бывали приятным забытьем, которое хотелось продлить, но слишком часто от них веяло чем-то темным и разрушительным, несовместимым с жизнью. Само собой, такая способность дана далеко не всем, но Тоша не считал ее Даром, как, например, Набоков, и всячески старался от нее избавиться. Он хотел жить как все, - нормально, практично, по-человечески. Кстати, от потусторонних голосов и ложной памяти отлично помогает вышивание крестиком.

- По-моему, - сказала женщина, - чем люди скромнее в желаниях, тем они счастливее. Помните, как у Булгакова: Никогда ни о чем не проси. Сами придут и все дадут.

«А потом догонят и еще дадут», - пришло в голову Тоше, но вслух он ничего не сказал. «О-о, как все запущено», - тоскливо подумал он, отодвинул рукой занавеску и стал всматриваться во тьму за окном. От того, что внутреннее стекло слегка запотело, снежный покров казался илистым дном океана, а снежинки – поднятой мутью со дна. Ему представилось, что люди в вагоне, жующие свою рыбу и пирожки, - пассажиры «Титаника» из кают третьего класса. Судно уже три года лежит на двухкилометровой глубине, но их каюты находились под ватерлинией, все проходы в глубокий трюм герметично задраены, и бедные пассажиры пока ничего не знают. Раньше Тоша представлял себя морской птицей, присевшей на мачту тонущего корабля, - и прошло порядочно времени, прежде чем он почувствовал, что прибит к стеньге, как ястреб, последовавший в пучину за китобойцем и его несгибаемым капитаном.

Коле надоело слушать эту ерунду про писателей. Ему никак не удавалось оказаться в центре внимания, поэтому, чтобы сменить тему, он неожиданно спросил:

- Хотите горилки? Вкуснейший украинский напиток, – и немедленно полез к себе наверх. На столике появилась бутылка без этикетки. В ней была подозрительная мутная жидкость, похожую на воду, которую налили в немытую бутылку из-под кефира. У Тоши на лице было написано такое недоверие, что Коля решил ему не наливать. Он налил самогон в пустой стакан и стал расталкивать парня, спавшего на верхней полке.
- Ну, морячок, - приговаривал он при этом, - давай за тех, кто в море.

Тот свесил голову. На вид совсем мальчишка – лет на пять младше Тоши, коротко острижен, с веснушками на лице. Наверное, он служил на Северном Флоте и возвращался из отпуска в часть. С заспанным и довольно мрачным видом парень принял стакан, даже не поинтересовавшись, что в нем налито, и попросил чего-нибудь закусить. Оказалось, что он служит на подводной лодке, и что совсем недавно у него убили друга в Чечне.

- Господи, что же это делается, - воскликнула дама. – Какой ужас.
- Нас бы туда, - сказал усатый мужчина, сидевший у окна. Ему было около сорока, - мы все-таки уже пожили, знаем, что к чему. Зачем они посылают пацанов?
- Вот и я говорю, - отозвался Коля, допивая свою порцию горилки, - мы б там быстро разобрались.

А Тоша подумал про Асю Кушиеву и про скучную, благополучную, счастливую жизнь, которую они могли бы прожить вместе, если бы он не бросил ее на пятом курсе. Он вспомнил, как сидел в ее комнате на шестнадцатом этаже на стуле перед окном и давился чеченскими галушками с мясом, глядя на вырез ее халата, а она смотрела на него с кровати весело и обреченно, поджав ноги. Ее темные распущенные волосы на майском солнце отливали рыжим, как надкрылья бронзовки. Потом он пересел на кровать, потому что не мог долго сидеть на таком жестком стуле, и они разговаривали о тропических тараканах, эпохе Водолея и о том, что будут делать через десять лет. Сначала Тоша и Ася случайно коснулись друг друга плечами, потом громко захрустели друг о друга их волосы, и вдруг, - он такого совершенно не ожидал, - она обеими руками взяла его голову и положила к себе на колени. В тот вечер они до темноты стояли на крыше обнявшись и смотрели на город, держась за антенну, чтобы не закружилась голова. И она очень серьезно сказала ему на ухо: «Если кто-нибудь отобьет тебя у меня, я ее убью». Тоша приятно удивился, потому что раньше его никто так не ценил.

Коля, умело балансируя на грани приличия, громко рассказывал парню в тельняшке какие-то путаные морские истории, пока тот окончательно не отвернулся к стенке. Тогда он налил самогона себе и усатому, а Тоша допивал оставшуюся водку. После того, как они чокнулись, усатый протянул Тоше руку.

- Вася, - просто сказал он.

- Позвольте и мне представиться, - промолвил Тоша, уже немного заплетаясь языком. – Фамилья моя Ширяев.

Даме пришлось пересесть на Тошино место у противоположного окна. Тоше казалось, что все вокруг заволокло приятной дымкой, очертания предметов утратили четкость, но он чувствовал себя как рыба в воде. Вася что-то рассказывал про тайгу и опасную охоту на медведей, Коля ругал наступившие трудные времена, как будто хотел сказать: «Эх, есть ведь на свете красивая жизнь, но мы ее не видели и не увидим». Тоша едва дождался паузы, чтобы высказать осенившую его мысль, которая могла все объяснить.

- Нам надо распрощаться с мечтами, - сказал он, стараясь потщательней выговаривать слова. – Счастливого будущего для всех не будет. У нас все время болтают о чем-то чудесном за горизонтом, как будто стоит сделать последнее усилие, и сразу окажешься в раю. Как будто у нас может быть какая-то другая судьба, чем у всех. Надо думать не о других, а устраивать собственную жизнь.
- Не понял, - полувопросительно произнес Коля. – А кто тут думает о других?
- Ну, надо делать не то, что хочется, а то, что приносит деньги.

Чем дальше на север, тем люди мечтательнее.

- Ты знаешь, - ответил Вася Антону как-то слишком серьезно, - когда человек прощается с мечтами, его кладут в гроб и зарывают в землю.

Вася ездил в плацкартных вагонах бесплатно, потому что работал на железной дороге. Раз в неделю его вывозили на дрезине в глухую тайгу, где он три дня ходил по рельсам с молотком и гаечным ключом, ночуя в маленьких домиках вдоль полотна. Васины предки плавали под парусом к Шпицбергену и Новой Земле, но в старинном поселке на Карельском берегу Белого моря, где он жил, секрет строительства поморских карбасов был давно утерян. Паруса в тех краях видели только издалека, но Вася на свой страх и риск уже третий год подряд строил у себя во дворе настоящую пятнадцатиметровую океанскую яхту. Если бы его убедили, что она никогда не будет плавать, он бы, наверное, умер.

Тут Коля, которому давно хотелось поставить Антона на место, налил полный стакан самогона и спросил его:

- А слабо горилки? Я слышал, москвичи пьют даже чистый спирт.

Тоша чувствовал, что не имеет права ударить в грязь лицом, и опрокинул в рот сразу целый стакан. Самогон был как раз градусов 60: ему обожгло горло, а потом он неожиданно понял, почему русские мыслители XIX века так ценили коллективизм и социальную гармонию. Он ощущал себя в родной семье, равным среди равных и способным на что угодно. Все комплексы и тайные страхи улетучились.

«Остановись мгновенье, ты прекрасно», - подумал Тоша, откинулся к стенке и закрыл глаза. В поле зрения завертелись радужные концентрические круги, которые потом превратились в разноцветные спирали и сменились полной темнотой. Вася аккуратно разложил боковую койку, застелил ее матрасом, а потом бережно перенес бездыханное тело, положив ему под голову грязную подушку без наволочки. Коля скрючился над раскладным столиком, неподвижный, как каменная гарпия на крыше католического собора. Дама бросила на него взгляд, полный гнева и презрения, ибо сказать тут было уже нечего.

Тоша спал глубоким наркотическим сном без сновидений, так похожим на смерть, пока его не воскресила добрая проводница из мурманской бригады, которая еще не отвыкла относиться к людям по-человечески, невзирая на их пороки. Она сказала: «Кемь через двадцать минут» и принесла стакан горячего чая. Тоша все еще чувствовал себя совершенно пьяным, но все-таки способным на некоторые элементарные действия. На часах было четыре утра, слава Богу, поезд опаздывал. Он нащупал на верхней полке рюкзак, с трудом отыскал в нем пасту и зубную щетку, умылся, выпил чай и одел теплую оранжевую куртку на синтипоне. Вместо Васи на его полке лежал свернутый матрац. В голове было так пусто, что Тоша не сразу понял, почему не слышно стука колес. «Приехали», - догадался он и направился к выходу, как вдруг, проходя мимо туалета, ужасно захотел внутрь. Туалет заперли на время стоянки, но Тоша в порыве отчаяния встал перед проводницей на колени и теперь спускался в кромешную тьму по чугунной лесенке, чувствуя себя немного обновленным.

Как раз в это время Асе Кушиевой снова снился тот же сон, что в 1991 году на острове Беринга. Был август, время первых штормов, неделю назад закончился путч. Рано утром она проводила последний пароход и осталась в домике лаборатории совсем одна. Ася поднялась в светелку на втором этаже, открыла окно, завела пластинку Мирей Матье, закурила тонкую ментоловую сигарету и долго смотрела на уходящий корабль и на белую полосу прибоя, в котором она недавно купалась совершенно голой, а потом легла досыпать. Ей приснилось, что она плывет куда-то на корабле, а потом едет на поезде, который корабль вез в трюме. В этом поезде едут все ее знакомые и друзья, родственники, учителя, возлюбленные, - все, кого она знала. Поезд остановился в Чите, пассажиры пошли в ресторан на вокзале. Там она встретила свою мать и отца, братьев, сестер, Машку, свою лучшую подругу, и Антона, который был похож сразу на всех мальчиков, в которых она была влюблена, так что может быть это был Сережа, или Миша, или Аслан. Ася отошла за вишневым мороженым, а когда выходила из вокзала, увидела, что поезд ушел. Она побежала за ним по рельсам под тяжелым свинцовым небом, между сопок, и вдруг ясно увидела, как вагоны взрываются по цепочке, один за другим. Ася Кушиева стояла на рельсах и плакала, а потом вытерла слезы и подняла голову к небу: прямо над ней, как знамение ненаступившей новой эры, на бреющем полете прошел огромный ракетоноситель «Энергия».

Сейчас она спала примерно в семи тысячах километров к западу и в тысяче километров к югу от Командорских островов, на две тысячи километров южнее и немного восточнее Кеми, на восьмом этаже общежития Грозненского Университета, позже разрушенного войной. В ясную погоду из ее окна были видны горы, встававшие голубой стеной на юге, преграждая путь к морю и солнцу. В тот вечер солдаты Псковской Военно-Десантной дивизии, многие из которых погибли в новогоднюю ночь, незаметно подошли по безлесному гребню Сунженского хребта к западной окраине Грозного. На следующий день Ася читала в университете лекцию по общей зоологии и, услышав далекие минометные выстрелы, подумала: «Ну вот, довыпендривался наш Дудаев».

 

II

Ледяное дыхание Арктики вернуло тошиным щекам поблекший румянец. В такой мороз и ветер, решил он, птицы, наверное, градом падают с веток и разбиваются на мелкие кусочки. Белесый электрический свет, брезживший за четырьмя высокими окнами, освещал четыре скамейки и четыре елки. Несколько раз споткнувшись о рельсы, Тоша добрел до вокзала и открыл тяжелую деревянную дверь. Пахнуло затхлым уютным теплом, которое в общественных местах исходило от запыленных батарей центрального отопления, потому что летом за них бросали засохшие бутерброды с сыром, апельсиновые корки, банановую кожуру и тому подобную дрянь. Этот чудесный запах, напоминавший о детстве и школе, в наше время, к сожалению, напрочь выветрился. В залах стояла полная тишина и не было ни души, если не считать трех упитанных кошек, одна из которых сразу стала тереться о тошины ноги. Тоша сел на кресло на втором этаже рядом с монстерой, достал термос с остывшим чаем и стал доедать бутерброды, привезенные из Москвы. Кошки, привлеченные запахом колбасы, с мяуканьем водили хороводы у его ног - их было уже не меньше пяти. Антон знал за собой способность нравиться кошкам и сексуально недоразвитым женщинам. Желаниям тех и других он охотно потворствовал: в этот раз он отдал кошкам остатки колбасы и желтки из яиц. Одной приятельнице он как-то признался, что ему самому иногда хотелось бы стать домашней собакой, котом или, на худой конец, декоративным кроликом.

Поскольку он был совершенно один, Тоша счел возможным закурить прямо в помещении. Затягиваясь сигаретой и вытянув ноги, он думал о северо-восточном фронтире цивилизации и о безлюдной снежной пустыне, до которой отсюда рукой подать. Слабый писк вагонных тормозов, доносившийся сквозь метель, постепенно стих. В тот момент, когда Тоша, продолжавший воображать себя одиноким пионером, с похмельным автоматизмом засовывал посуду обратно в рюкзак, заскрипела и хлопнула входная дверь. Над перилами лестницы показалась странно знакомая лысина с небольшой вмятиной во лбу, как будто от вражеской пули, и физиономия, похожая на высохший лимон. Коля, одетый в старый бушлат и с облезлой ушанкой в руках, при виде Антона расцвел кислой улыбкой и чуть не бросился ему на грудь. Тоша немного удивился и вяло попробовал уклониться.

- Хорошо, что я тебя встретил, земляк, - сказал Коля, похлопав Антона по щеке, как старого друга. - У меня сигареты кончились, а здесь нигде нет.
- А что, поезд уже ушел? – спросил Антон с деланным сочувствием, любезно протягивая ему пачку L&M.

Коля отозвался длинной матерной фразой, в которой мимолетное сожаление о собственной бестолковости, смешанное с презрением к нелепостям жизни, было приправлено старческим куражом. Во всем была виновата проводница со своим долбаным гуманизмом, которая выпустила Колю за сигаретами, но не смогла задержать поезд.

- Ну ладно, посмотрим, что делается в Кеми, - сказал в заключение потрепанный морской волк.

В глубине души Тоша ужасно завидовал людям, которые легко относятся к неприятностям. Ему очень хотелось бы за двугривенный приобрести неотразимое обаяние висельника, свободного от условностей и обязательств. Ну а Коле, чтобы случайно не почувствовать себя старым спившимся обормотом, сейчас просто необходим был вдумчивый собеседник. Словом, на минутку возникло ощущение, что они нужны друг другу. Тоша снова полез в рюкзак за термосом.

- Ты надолго в Кемь? – спросил Коля, пыхая дымом.
- Я вообще-то еду на Соловки. Все зависит от корабля . . .
- На зону, что ли? – пошутил Коля. - Все равно что-то ты поздновато собрался. Море уже замерзло.
- Да вряд ли, - неуверенно ответил Тоша, - мне по телефону сказали, что пришлют за мной катер.
- Ты бизнесмен? – В колином воображении бизнесмены носили иностранные ботинки на толстой подошве, как у Антона.
- Я в музее работаю, - тихо пояснил Тоша, излишне бравируя скромностью сельского интеллигента. – Менеджером по туризму, - добавил он еще тише.
- Слушай, вам там механик или радист на судно не нужен? – поинтересовался Коля.
- Может и нужен. Я могу поговорить с директором.

У дальней стены за креслами что-то зашевелилось. Оттуда возник высокий молодой человек лет пятнадцати, одетый в грязную телогрейку, с зелеными глазами и свалявшимися русыми волосами. Он чем-то смахивал на малолетнего гомика из новомодной группы «Сексуальный Джихад» и, похоже, вылез прямо из-под кресел. Тоша был кристалликом соли, нечаянно попавшим в насыщенный раствор: из ночной тишины и приполярного запустения вокруг него постепенно формировалась зачатки общества.

- Мужики, у вас чайку горячего не осталось? – спросил мальчик. – Очень пить хочется.
- Антон, у тебя есть кипятильник? Доставай, - сказал Коля.

- Тут вроде бы нет розеток, - возразил Тоша, который вообще-то чурался вокзальных знакомств.

- Ничего, пацан нам сейчас найдет, он здесь все знает, - Тоше ничего не оставалось, как вытащить кипятильник и отдать его новому знакомому вместе с кружкой.

- Без проблем, - подтвердил мальчик, спустился по лестнице вниз, поднялся наверх и стал задумчиво бродить по залу. Потом была вспышка, короткий вопль, облако пара: все, что бывает, если воткнуть кипятильник, рассчитанный на 220 вольт, в распределительный щит.
- Ну ладно, счастливо оставаться, - сказал Тоша, забрал свою кружку и крепко пожал на прощанье колину руку, подумав: «Нафига я связался с этим идиотом».

Тоша шел быстрым шагом вдоль главной улицы Кеми, почти не оглядываясь. По правой стороне вместо домов вверх от проезжей части уходила черная гранитная скала. С ее уступов осыпались снежные хлопья, и их раздувало по голому камню. Ни одной машины он пока не видел. Обжигающий северо-западный ветер приносил с железной дороги запах каменного угля – этот романтический запах странствий Тоша сейчас с удовольствием променял бы на запах накрахмаленных простыней. Минут через десять в его утомленном мозгу зародилась мысль о возвращении на вокзал, и тут сквозь ткань вязаной шапочки и метель ухо каким-то чудом уловило шум мотора. За рулем сидел не тролль, не белый медведь, а самый обычный водитель в очках, каких и в Москве было пруд пруди, - в те времена таксистом подрабатывал каждый третий. Старый «москвич» довез Тошу до двухэтажной гостиницы, примостившейся рядом с пологой гранитной возвышенностью. Она была облицована мелкими валунами и в темноте напоминала помпезный барак или недостроенный замок.

Тоша поднялся на крыльцо и долго стучал кулаком в запертую дверь, пока ему не открыла заспанная блондинка с глазами, густо подведенными тушью. Она дала ему ключ от комнаты, предупредив, что там немного дует, и обещала разбудить после полудня, когда начнет рассветать. Антон наконец-то разделся и ощутил всем телом влажную прохладу белья. Он накрылся двумя одеялами, но холод все равно проникал все глубже под кожу. Явственно ощутив щекой порыв ледяного ветра, Тоша вскочил с постели и рванулся к окну: одна ставня была открыта настежь и не закрывалась. Он одел свитер и шапку, намотал на шею шарф и лег обратно в постель. Злоба на чертову девку, которая поселила его в этот номер, долго не давала ему заснуть: он мысленно говорил ей с утрированным московским аканьем «значит, у вас в Кеми это называется «немного дует»», орал на нее, бил по щекам, срывал с нее одежду. Она осталась в маленьких кружевных трусиках и, приподнимая большую упругую грудь, обняла его полной рукой за шею, чтобы поцеловать взасос. Потом ночная дежурная, уже совсем голая, коснулась губами и языком маленького чувствительного треугольничка, расположенного у Тоши на члене под набухшими краями головки чуть пониже уздечки, сразу же повалила его на пол и с силой сжала широкими бедрами. Ее ягодицы были очень большими, но крепкими. Тошин указательный палец нащупал под одеялом заветный треугольник и сквозь тонкую ткань трусов поглаживал его, многократно входя в ее лоно, пока в очень остром похмельном экстазе не почувствовал, что лучше уже не будет. При помощи искусно вызванного оргазма молодой путешественник освободился от плотских желаний и быстро заснул с мыслью о том, что еще никто из его знакомых не спал с девушкой из Кеми.

Антон проснулся от стука в дверь и пошел умываться. От холодной воды ломило лицо и руки. Бабка, сидевшая в комнатке рецепции у входной двери, забрала у него ключ. Узнав про дальнейшие планы, дневная дежурная с сомнением пожевала тонкими накрашенными губами. «В такое время на Соловки никто не ездит» - убежденно сказала она, хотя сама вряд ли выбиралась к морю последние лет пятьдесят. Антон забрался на гранитный уступ за гостиницей и увидел уходящее в никуда дикое заснеженное плато. Повсюду лежали крупные камни, оставшиеся от недавнего ледникового периода. Рваные серые тучи проплывали в пяти метрах над головой, из них равномерно сыпалась снежная крупка. Она затмевала без того тусклый свет и при порывах ветра больно секла лицо. Тоша дотащился до главной улицы и сел в автобус, идущий в порт.

Многие пассажиры были в телогрейках и валенках, они с любопытством разглядывали Тошу, а когда он тоже смотрел на них, не отводили глаза, а дружески улыбались. Москвичи вас затопчут и не оглянутся: считайте, что вам повезло, если про ваш неопознанный труп упомянут в хронике происшествий. На севере мало людей, и они помогают друг другу. Тряский «Лиаз» проехал мимо большого кубического здания, бывшего когда-то Благовещенским собором, и повернул к морю. Тоша одел наушники и включил какой-то из органных концертов Баха. Под эту музыку меланхоличный зимний пейзаж за окном постепенно приобретал классические черты: островерхие хижины, лес вдалеке, на замерзших озерах, отполированных ветром до серебристого блеска, катаются дети. Мохнатые собаки провожают глазами автобус, вдоль дороги тянутся скалистые гряды, из-под сугробов выглядывают рыбачьи лодки и вешала. «Боже, неужто это море? Неужели оно замерзло . . . », - томился Тоша, глядя на надломленный отливом рыхлый торосистый лед и узкую полоску воды в том месте, где в залив впадала река. Ближе к устью губы черная полоса становилась все шире, и он почти перестал волноваться. Раньше конвой гонял здесь в Кемьперлаг московских и питерских диссидентов, по дороге отстреливая непокорных и больных: были годы, когда архипелаг мертвых принимал гостей тысячами. В те времена простой паренек из охраны, набивавший ЗК соловецкие баржи, вполне мог, если повезет, завалить из винтаря пару-другую придворных аристократов или всемирно известных профессоров. Вся кровь ушла в опилки, которыми засыпан пролив, отделяющий Рабочеостровск от материка. Опилки невидны под снегом, от Кемской пересылки ничего не осталось. Тоша вышел на конечной и увидел только надпись более позднего происхождения, - возможно, сделанную прошлой весной. На остановке ярко-красной краской было написано: «Ирочка, я тебя люблю! Пусть тебе снятся одни цветочки».

На мачте метеостанции кувыркался черный шар штормового предупреждения. Сквозь громадные бреши, зиявшие между гнилыми бревнами пирса, виднелись обледенелые черные сваи с потекшими бледными розочками, оставшимися от высокой воды. Державшие их валунные насыпи прорвали обшивку срубов, среди каменных груд вода носила крупные льдины, оторвавшиеся от припая. Ветер срывал белые барашки с черных волн, придавая снежинкам, тающим на губах, соленый вкус моря. Тоша всмотрелся в морскую даль и увидел свой катер, вперевалку бегущий к выходу из залива. На корме гордо реял новый трехцветный флаг. Ветер дул прямо в лицо, и на глаза навертывались слезы. Тоша глядел вслед уходящему кораблю, пока он не скрылся за лесистым островком. За морем его ждала возлюбленная. Они впервые встретились на Полярном Круге, и перед ее отъездом Тоша продемонстрировал силу своего чувства в стихах. Он написал ей:

Вы со фьордом прощались, родная моя,
С белой чайкой и синей волной.
Вы вернетесь когда-нибудь в эти края, -
Попрощались бы лучше со мной.

Я люблю вас, как гном драгоценный алмаз
Им добытый в расщелине гор,
Как дельфин афалина – рыбачий баркас
И замерзший бродяга – костер.

Влага вашего рта, ваши странные сны,
Ваши мысли и даже слова
Образуют воронку такой глубины,
Что кружится моя голова.

На окраине мира, у северных скал
Море тускло блестит перед тем
Как из темной пучины поднимется вал
И низвергнет корабль в Мальстрем.

Непонятно, как любовь может победить смерть, если она не в состоянии преодолеть даже пустяковых препятствий. Разве трудно выйти из гостиницы на полчаса раньше, чтобы успеть на катер? И не изменять любимой почем зря хотя бы в мыслях? Тем не менее каким-то обманным способом любовь все-таки берет верх над смертью. При этом в паре любовь - реальная жизнь любовь всегда проигрывает, а жизнь, увы, рано или поздно проигрывает смерти. Жизнь, смерть и любовь бесконечно чередуются парами, как камень, ножницы и бумага.

Рядом с причалом лесопильного завода было пришвартовано судно под названием «Безупречный». Тоша долго ходил по его палубе, заглядывая в дверные проемы и открытые люки. Он кричал, топал ногами, двери хлопали на ветру, но все тщетно: корабль был мертв, как летучий голландец. Не дожидаясь, пока начнет темнеть, Тоша вернулся в Кемь и принялся нервно названивать на Соловки с городского телеграфа. Связи не было. Напротив гостиницы на торце пятиэтажного дома он заметил огромный плакат «Кемь, покорись человеку!» При желании под надписью можно было различить полустертого непогодой строителя в красной каске на фоне отвесной плотины. Вчерашняя крашеная блондинка смущенно улыбнулась Тоше, и когда он попросил другой номер, посмотрела на него с вызовом. На вид ей было лет двадцать. У нее была рельефная фигура уже рожавшей женщины, и она так стеснялись Антона, как будто он тоже являлся к ней в ночных грезах. «Вряд ли я смогу ей понравиться», решил Тоша. «Наверное, она не любит москвичей». Весь следующий день он валялся с книжкой в постели, слушая «Агату Кристи». В форточке так завывало, что ехать в порт не было никакого смысла. Тусклый день длился всего три часа. Радио России, намертво прикрепленное к местной радиоточке, брезгливым голосом учительницы младших классов бормотало про кризис современной культуры, навевая безнадежность и страх.

Вечером Антоша выполз из номера за продуктами. В нескончаемой полярной ночи небогатый кемский магазин показался ему оазисом тепла и света. На обратном пути при входе в пустынный гостиничный коридор он снова наткнулся на белокурую ночную рецепционистку. Их глаза встретились.

- Что, никак не можете уехать? – спросила она тоненьким срывающимся голоском.
- Жду корабля. Как вы думаете, этот шторм надолго?
- Шторм? – недоуменно переспросила она, как будто для нее это была просто небольшая метель. – Может на два дня, а может и на неделю.
- На неделю? – у нее за спиной на переносной электрической плитке брызгал кипятком жестяной чайник.
- А вы хотели сразу сесть и уехать? Это вам не метро.

Тоша достал из пакета черствые пряники, и они сели на старый диван в ее каморке пить чай. Он узнал, что она была замужем, но развелась, что у нее двухлетний сын, что зимой в гостинице останавливаются одни кавказцы и что в городе рядом с вокзалом есть ночной клуб и дискотека. Неловкие шутки вертелись вокруг перспективы встречать Новый Год в Кеми. Тоша невзначай взял ее за фарфоровую руку с тонкими голубыми прожилками под самой кожей, и она не отняла руки. Он представил, как будет танцевать с ней на кемской дискотеке в новогоднюю ночь, как ее друзья сначала набьют ему морду, а потом выпьют с ним водки. Наверное, в большом городе или любом другом цивилизованном месте, где человек сам распоряжается своей судьбой, в этом не было бы ничего страшного. Но когда ты зависишь от игры стихий, исход которой невозможно предугадать, каждый неверный шаг может изменить баланс добра и зла не в твою пользу. Испугавшись, что его шансы покинуть Кемь могут уменьшиться, Тоша торопливо допил чай, попрощался и пошел к себе в номер.

От одинокого заточения в занесенной снегом гостинце он чуть не начал галлюцинировать. Пятно на обоях, в которое утыкался тошин взгляд, когда он полулежал на кровати, до ужаса напоминало ему череп. Сверху время от времени доносился приглушенный мужской хохот, тяжелые удары и треск ломаемых стульев. За окном зловеще выл ветер. Вечером третьего дня Тоша тихо прошептал полубезумными устами, раздевшись и выключив свет: «Кемь! Покорись человеку!». В ту ночь Антону приснился счастливый сон, который приходил к нему потом много раз. Он ехал на велосипеде по красивой субтропической местности, где все растения были во много раз больше и толще, чем в Подмосковье. В светлом лесу из секвой и эвкалиптов росли огромные лопухи и зонтичные выше человеческого роста, а потом грунтовая дорога шла по полям, засеянным золотистой мягкой травой. Эта дорога вела к дому, в котором его ждал некто, кого он очень любил.

На следующее утро ветер утих, и Тоша поехал в порт. Ту часть настила, которая была ближе к лесопильному заводу, снесло штормом. На ее месте теперь был намытый волнами пологий склон, из которого торчали припорошенные снегом доски и бревна. С той стороны доносился гулкий металлический звон, похожий на колокольный. Над вершиной склона на фоне моря был виден задранный нос десятиметрового посыльного катера, подаренного монастырю Солженицыным. Дар знаменитого писателя, как издохший кит, валялся на боку метрах в шести от линии прибоя, выставив на всеобщее обозрение красное брюхо и погнутые винты. Вокруг него удрученно бродил высокий бородатый монах в черной рясе, с огромной кувалдой в руках. Он с размаху лупил по лопасти гребного винта, а потом отходил в сторонку, чтобы полюбоваться результатом.

- Здравствуйте, отец Савватий, - окликнул его Тоша. – Что, опять неудачно пришвартовались?
- Эх, подвела меня свобода воли. Не было мне благословения в Кемь идти, надо было переждать в Беломорске, - благодушно ответил монах. – Я ведь раньше на бульдозере работал, в море мне только молитва помогает. А все-таки не попустил Господь, чтобы я разбиться об этот пирс! Истинно твердь расступилась.
- Как же вы моряком-то стали?
- А у нас не спрашивают, послушание есть послушание. Батюшка-настоятель решил, что я один из всей братии с дизелем хорошо знаком. С Божьей помощью человек с любой работой справится.
- Когда на Соловки?
- Да какие тут Соловки . . . Я туда боюсь возвращаться. Как бы его в воду стащить? Как раз для бульдозера работа.
- Вы прилива дождитесь, а там посмотрите.
- Ах да, прилив, - монах почесал в затылке, как будто это явление уже не в первый раз ставит его в тупик.

Длинные пологие волны равномерно хлестали о сваи и лед. Откатываясь назад, они тащили за собой «Безупречного», висящего на натянутых швартовых под краем уцелевшей части пирса. С каждой новой волной корабль обрушивался на пирс, как увесистый маятник, так что выступающие торцы бревен, на которых когда-то крепилась обшивка причала, с силой били ему в борт. Тоша спрыгнул на палубу и схватился за поручень, чтобы не упасть. Не найдя никого в рубке, он с трудом открыл тяжелую боковую дверь и осторожно полез по трапу вниз. Под потолком кают-компании зияли пустые отверстия разбитых иллюминаторов, которые при полной воде находились, наверное, прямо на уровне причала. Подминая под себя некрупные обломки мебели и разбитую посуду, по полу от борта к борту катался большущий белый кокон. Когда корабль кренился, отходя от причала, он тихо катился к левому борту. По мере того, как «Безупречный» возвращался к пирсу, разбег свертка постепенно затухал, потом корабль сотрясался от удара, бросая его через весь салон на правый борт, и все начиналось сначала. Скоро глаза привыкли к полутьме, и Тоша увидел на конце кокона небольшой черный выступ, похожий на голову в шапке-ушанке. Скорее всего, перед ним был человек, полностью закатанный в матрасы.

- Мне нужен капитан! – заорал Тоша как можно громче, но не получил ответа. Тогда он, захлопнув дверь и стараясь держаться за прикрепленные к полу обломки стола, выставил вперед ногу и остановил укачавшегося бробдиньягского младенца. Как только Антон нагнулся к меховой шапке, чтобы гаркнуть «Где капитан?» чудаку прямо в ухо, стол окончательно развалился от очередного толчка. Тошу бросило на матрасы, туго перетянутые поперек пеньковым концом. Из-под шапки на него равнодушно уставились мутно-голубые глаза.
- Простите . . . , - залепетал Тоша, - простите, вы не подскажете, как мне найти капитана?
- Я капитан, - прохрипел человек на полу.
- Мне нужно на Соловки. Вы туда собираетесь?
- Приходите через два дня. Отчаливаем ровно в полдень, - сказал капитан и, закрыв глаза, покатился дальше.

На следующий день Тоша поехал на станцию пообедать. Низкое небо над Кемью стало белым, как вата; из него валил густой рождественский снег, похожий на конфетти. В кафе «Сугроб» сидел Коля и задумчиво смотрел в окно. Перед ним стояла начатая бутылка водки и подсохшая сельдь на тарелочке, скромно украшенной веточкой укропа. Тоша обрадовался ему, как родному отцу.

- О, привет! Ты еще здесь? – весело закричал он, хлопнув его по плечу. – Где ты остановился?
- Да мужики приютили, - загадочно ответил Коля. Лицо его оставалось мрачным. – Что, обратно в Москву? Я же тебе говорил, что не доедешь.
- Завтра буду на Соловках.

По правде говоря, Тоша не был так уж в этом уверен. Но по телефону ему сказали, что музейный катер теперь выйдет в море только летом, и отступать было некуда. Коля смотрел на Антона и размышлял об этом небитом молодом поколении, которое возомнило себя солью земли. Как легко они поверили, что всего можно добиться в одиночку, что все радости жизни к их услугам, стоит только руку протянуть! Были и среди колиных ровесников такие, кто шагал по головам и плевал на чужое мнение. Только их быстро обламывали. Сколько этих спекулянтов, диссидентов, эмигрантов умерло от инфаркта, сдохло на нарах, засохло в заграничных домиках с газончиком от тоски по родной коммуналке? Даже тех немногих, кто знал, что молчание – золото и пробился таки на трибуну Мавзолея, в конце концов забросали тухлыми яйцами и сволокли в грязь. А молодые все до единого считают себя центром вселенной. Да что они знают о своей стране? То их учили, что все достойны самого лучшего, потом что пряников на всех не хватает . . . При мысли о пряниках ему захотелось сплюнуть.

- Чем тебе в Москве-то плохо жилось? Сейчас наоборот туда все едут.

Тоша призадумался. Москва тогда была похожа на веселую монашку, почувствовавшую зов подиума в стриптиз баре. По ночам на фоне облупленных классических фасадов ярко светились витрины ларьков, торговавших презервативами, сигаретами и вином. Они манили к себе детей, как павильоны, оставленные могущественной расой для спасения обреченной планеты. Тонкая ткань культуры рвалась и спадала клочьями, ей больше не на чем было держаться, потому что плоть старой экономики истлела. Многое тайное стало явным: под кожей обнаруживались провалы, сквозь нее выпирали кости скелета, - биологические потребности и инстинкты, которые управляют каждым из нас, о которых никто ничего не знает наверняка. Наши первобытные предки были общественными животными, круглый год сексуально активными. Что было для них важнее: взаимопомощь или борьба за существование? Свойственны ли человеческой природе каннибализм, жажда разрушения? Теплится ли в нас прирожденное благоговение перед жизнью, любовь к ближнему? В отсутствие культуры эти вопросы даже нельзя задать.

Возможно, Тоша просто повиновался животному инстинкту, который гнал его прочь из перенаселенной Москвы. В этом городе пять миллионов сильных, здоровых мужчин и женщин, кусаясь и царапаясь, дрались за отдельные квартиры и подержанные «мерседесы», и очень может быть, что Тоша просто боялся участвовать в общей свалке. Он ответил Коле так:

- Не люблю Москву. По-моему, классно прожить год на севере.
- Здесь тебе не Сочи, - огрызнулся старый моряк и грустно добавил: – Тут не отдохнешь.

Тоша купил четыре бутылки «Невского», две тарелки гречневой каши с томатным соусом, и на всякий случай сел наискосок от Коли, который быстро съел кашу, выпил немного водки и запил ее пивом. Настроение у него улучшилось прямо на глазах, и он рассказал Антону о горячих источниках на Камчатке, в которых всю ночь напролет купаются влюбленные из Паратунки, о том, как с капитанской дочки на глазах у всей команды свалился купальник, и о мэре одного маленького острова, который отдал Коле в наложницы красавицу-дочь только за то, что он починил ему японский транзистор. Потом Тоша купил еще пива; чтобы не пялится на изуродованную лысину своего собутыльника, он скользил отсутствующим взглядом по батарее пустых бутылок на широком подоконнике. В зеленом и белом стекле померк дневной свет, зажглись и заиграли электрические огни.

- Тебе какие бабы больше нравятся? – спросил Коля.
- Загорелые блондинки с тонкой талией и большим бюстом.
- Ну и как, есть взаимность?

Тоша задумался и добавил:

- Нет, если честно, мне нравятся умные брюнетки с большими глазами и задумчивым выражением лица.

- Ты еще жизни не знаешь. Бабы сами решают, блондинками им быть или брюнетками. Внешность это дело десятое, - Коля махнул рукой, чуть не опрокинув бутылку с пивом.
- А тебе какие?

- Для меня главное, чтобы женщина относилась ко мне как мать, - с этими словами он опять налил себе в опустевший стакан из-под пива немного водки. Антон, которого родители с детства предостерегали от смешивания алкогольных напитков, смотрел на него, как на фокусника.

- Понимаешь меня? Тебя мама часто брала на руки? – Тоше послышалась в его голосе истерическая нотка. Чтобы загладить неловкость, он тоже заговорил красноречиво и откровенно. Одной ногой стоя на корабле, он преображался на глазах и уже сам себя не узнавал.

- Да уж, я тоже люблю, когда обо мне заботятся, - заявил он с самодовольной ухмылкой. – Женщины не должны думать только о себе. У меня было отличное детство, я одно время даже спал вместе с мамой. Папа, правда, был против, - наверное, ревновал. С тех пор мне нужно, чтобы со мной в постели был кто-то еще, хотя бы кошка или крыса.
- Крысы в постели - плохая примета, - скривился Коля, - особенно в море.
- Мама слишком долго пропадала на работе, и мне ее отчасти заменил троюродный брат. Сначала он надо мной издевался, бил подушками, а потом мы с ним очень подружились. Брат успокаивал меня, если мне было страшно. Это он мне посоветовал ехать на север. Даже жалко людей, у которых не было большого брата.

- А мои мне говорит, - хоть совсем домой не приезжай. Ну и время настало – каждый за себя. Жить не хочется . . . – На щеке у Коли заблестел след обильной мужской слезы. Он пересел на стул рядом с Тошей и обнял его за плечи, Антон обнял Николая за талию. Они долго сидели без движения.

- А все потому, - сказал Коля через несколько минут, грязно выругавшись, - что мы слишком мало держали своих детей на руках.

Немного шатаясь, они в обнимку подошли к остановке, чтобы ехать в гостиницу за тошиными вещами. Антон боялся опять опоздать к отплытию.

По причалу Коля и Тоша шли друг за другом, стараясь не оступиться. Упасть в море было не так уж страшно, - гораздо ужаснее было оказаться среди обледенелых камней под пирсом, в темной дыре, откуда нет выхода. Тоша добрался до судна первым. За его спиной желтым спокойным светом горели окна в домах на берегу, и сквозь падающий снег был виден силуэт уютного двухэтажного домика с мезонином, стоявшего высоко над морем, рядом с бетонной вышкой для часовых. В кают-компании было так жарко, что люди сидели почти раздевшись. Антон узнал капитана по синим глазам, в которых застыла тоска по дальним морским просторам: его борода была аккуратно подстрижена, всклокоченные волосы блестели серебром; с бицепсов тек пот, но рука, которую он подал, была сухой и холодной. Им обоим сразу налили по стопочке армянского коньяку и усадили за стол.

Напротив Тоши сидели два матроса с выступающими надбровными дугами и тяжелыми челюстями. Они беседовали о ценах на солярку, о полезных свойствах свежей крови и об общей знакомой, которая одному из них дала, а другому отказала. Тоше почудилось, что лысый и упитанный, которому больше повезло в любви, говорит с норвежским акцентом, - но оказалось, что это просто дефект речи. Рядом натуральная блондинка лет сорока с сильно закопченным лицом чистила рыбу и бросала ее в кипящую воду. Время от времени она промахивалась, - тогда рыба шла в суп прямо с пола. Женщина легкомысленно улыбалась Тоше и откидывала красной рукой свалявшиеся локоны со лба. На ее плече спал какой-то сморчок в телогрейке на голое тело. Лысый матрос пояснил, что блондинка живет на необитаемом острове с двумя мужьями, один из которых остался присматривать за маяком, а в Кемь приплыла за водкой к Новому Году. Капитан все время отводил глаза, словно стеснялся, что Тоша недавно застал его катающимся по полу.

После того, как все выпили за католическое Рождество, он неожиданно обратился к Тоше, как к старому знакомому:

- Это не твой родственник написал «Неугасимую лампаду»?
- Нет, это однофамилец, - Тоша, который не помнил всех соловчан в лицо и к тому же плохо знал лагерную литературу, слегка удивился и сказал с вызовом: – Моя фамилия от другого корня. - И добавил на всякий случай, чтобы его правильно поняли: - Ширяев – от слова Шир, это название местности.
- Наш человек, - сказал капитан, как будто все сразу встало на свои места. – У нас на острове кого только не встретишь, так что хоббитам никто не удивляется, - подмигнул он Коле. – Тебе будет полезно пожить на Соловках. Соловки – это уменьшенная Вселенная. Сразу поймешь, как устроен мир.
- Зимой на севере главное не е…уться, - грубо ответил Коля, обращаясь в основном к Антону.
- Если человек прожил на островах хотя бы год, он уже никогда не будет таким, как раньше. Соловки – архипелаг свободы. Люди по-разному через это проходят, - гнул свое капитан, с видимым трудом подбирая нужные слова. – Одни находят смысл жизни, другие теряют остатки разума.

В этом человеке воплотилась заветная советская мечта о гармоничной личности: он напоминал счастливого тракториста, который накачивает себя пивом, лелея в кармане Жан Поль Сартра.

- И в чем же смысл жизни? - спросил Тоша, который всегда живо интересовался пасхальными вопросами. Капитан ему очень понравился.
- В том, чтобы быть живым, а не мертвым, - ответил капитан. – Вот посмотри, - он показал на экран черно-белого телевизора, где сквозь рябь и белесый пунктир при желании можно было различить Филиппа Киркорова, - популярного певца с имиджем лучезарного идиота. – Разве это живой человек?

Из-за плохого приема Филипп действительно был похож на куклу, которую дергают сверху за ниточки. Пение то и дело прерывалось треском, и от этого голос казался механическим.

- Да они вообще не люди, - сказал Коля, имея в виду не то эстрадных артистов, не то всех, кого показывают по телевизору. – Собаки, б…, и то душевнее воют.

Тоша посидел с ними еще чуть-чуть и пошел спать в кубрик для экипажа, чтобы не повторилось та же история, что в поезде. Из кают-компании всю ночь раздавались хриплые мужские голоса, судно тихонько качалось на волнах, и ему спалось сладко, как в колыбели. Проснулся он от лязга и грохота бочек с соляркой, которые матросы грузили на металлическую палубу. Тоша вышел наверх. Был полдень, начало светать, задувала моряна. Сквозь разрыв облаков на северо-западе пробивались нежно-розовые солнечные лучи. Они румянами легли на сугробы на берегу и, словно пики небесных ангелов, нависшие над адом, врезались в угольно-черные волны, высекая из них алмазную пыль. На корме, грациозно вытянувшись прямо на холодном железе и широко раскинув руки, спала белокурая красавица. Ее пальцы растопили вчерашний нетронутый снег. Бочки катились рядом, не причиняя ей никакого вреда, - она спала безмятежно, как ребенок, и под полураспахнутой телогрейкой угадывалась ее амазонская стать. Тоша почувствовал неудержимое влечение к этой женщине, воплотившей наяву его отроческие мечты об обнаженных, прекрасных, замученных комсомолках, которые в тридцатиградусный мороз танцевали у гладкого столба dance macabre перед закутанными в пуховые шали фашистами. Бочки возвышались над ней, как баррикада. «Вот она, свобода», - подумал Тоша и, подойдя поближе, сделал глубокий вдох.

Капитан был на мостике и наблюдал за происходящим на корме сквозь заднее стекло рубки, держа в руках стакан коньяка.

- Она не простудится? – спросил Тоша.

- Дак если столько выпить, никакая болезнь не возьмет, - ответил ему капитан, дружески улыбаясь и жестом показывая на бутылку. От него исходил терпкий запах настоящего мужчины.

- Когда же мы отчалим? Мы успеем дойти до темноты?
- Не бойся, я здесь десять лет плаваю, каждую мель на ощупь знаю. Уж до Соловков я с закрытыми глазами доберусь.

Явился отец Савватий с просьбой помочь стащить его катер в воду. Монах красноречиво говорил о солидарности и взаимопомощи, но все было тщетно, - на судно, лежащее на берегу, морские законы не распространялись. Когда корабль отходил от причала, он чуть не упал в воду, запутавшись в рясе.

III

Коля, всю ночь не сомкнувший глаз, спал где-то в недрах «Безупречного». Тоша стоял на носу с сигаретой и смотрел вдаль, где над серым морским горизонтом поднимались два исполинских верблюжьих горба. Палуба под ним каждые четверть минуты обрушивалась в пучину, вздымая тучи соленых брызг, бурным потоком стекавших сквозь клюзы обратно в море. Минут через пять он, дрожа крупной дрожью, выбросил мокрую сигарету и пошел вниз переодеваться. Чтобы семья смотрительницы маяка смогла воссоединиться, «Безупречный» встал на якорь за маленьким островом с игрушечным замком, открывшимся, как на ладони, на бесснежном уступе скалы. Двускатная красная крыша манила домашним уютом, и матросы, поехавшие на берег, исчезли за дверью. Когда они вернулись, у них уже не было сил поднять лодку на палубу: громко матерясь, кроманьонцы привязали ее за кормой, с трудом подняли якорь ручной лебедкой и куда-то пропали.

«Безупречный» бежал прямо на восток, где острова уже слились с водой и небом в зыбкое море мрака. Антон попивал с капитаном в его рубке армянский коньяк, и далекий огонек маяка, проблеснувший по правому борту, показался ему августовской звездой.

- Жизнь, как море, - говорил капитан мягким надтреснутым голосом. – Ты стоишь на берегу и ждешь, когда придет твоя волна. Она сама тебя найдет и подхватит. С тех пор, как здесь живу, я уже успел убедиться, что на Соловки выносит только тех, кто там нужен.
- Да, плывешь себе по морю, как португальский кораблик, - произнес польщенный Тоша, а потом глубоко задумался и спросил:
- Как же вы тут ориентируетесь ночью без GPS?
- Дак вон же Жужмуйский маяк. Пока идешь до Кузовов, он горит по правому борту. А вон Ромбак, где мы только что были, прямо за кормой.

Тоша оглянулся. Он представил себе, как белокурая царица мух одним негромким щелчком включает стоваттную лампу под толстой ребристой линзой, давая знак одиноким мужчинам, которым зимний лед запер вход в родную гавань. Ее мужья первыми лезут наперебой по винтовой лестнице, не замечая бури, ревущей внутри башни, словно несущийся по встречной полосе грузовик. Но над низким берегом, слившимся со шхерами, тянулась только полоса бесцветного зимнего заката.

- Ну, значит, еще не зажгли. Кузова обойдем слева, за ними – на Большой Топ. Маяки то гаснут, то их снова зажигают. Раньше на Секирной горе тоже огонь горел. Теперь, сам знаешь, за лампами смотреть некому . . . Но всегда бывает, что хоть один огонек да светит. Хочешь попробовать?

Капитан налил себе стакан и сел в кресло в углу, а Тоша встал вместо него за штурвал. Справа по курсу он различал очень слабый мерцающий свет и старался держать угол между ним и носом корабля постоянным. Ничего сложного в этом не было, - все равно, что водить машину по пустому взлетному полю. Он крутанул штурвал вправо, и вся железная махина послушно подалась вправо; тогда он дал полный ход, взял лево руля и вернулся на прежний курс. Сквозь мокрое смотровое стекло Тоша видел, как нос «Безупречного» вгрызается в волны и опрокидывается в поперечные провалы, обдавая палубу пеной. Антон чувствовал себя властелином ночного моря; он подумал, что напрасно так боялся любови девушки из гостиницы. Потом его мысли все-таки вернулись к той, что ждала его на Соловках: он вообразил, что она машет ему платком, по пояс высунувшись из окна под стеклянным куполом Секирно-Вознесенской церкви. «Я спешу к тебе», - произнес он одними губами и резко заложил вправо, - «Скоро мы встретимся».

Антон хотел было выровнять курс, но, сколько ни вглядывался, больше не видел Жужмуйского маяка. Там, где должен был гореть огонек, все было черным-черно. Он оглянулся на капитана, который сидел неподвижно, прикрыв глаза, и громко спел: «Мой взгляд похож на твой, в нем нет ничего кроме снов и забытого счастья». Капитан даже не шелохнулся. На карте, которая висела на стене рубки, было видно, что идти нужно слева от скалистых островов, торчавших из моря на полпути от Кеми. Тоша крутанул штурвал влево и допел песенку до конца, деловито разглядывая приборную доску: среди круглых циферблатов с блестящим металлическим ободом он узнал компас, и это вселило в него уверенность. Антон взял новый курс, запомнил азимут, налил себе еще коньяку и закурил сигарету. Едва он поднес стакан ко рту, откуда-то снизу донесся негромкий скрежет, а потом пол ушел из-под тошиных ног, и весь коньяк выплеснулся ему прямо в лицо. К счастью, судно снова выпрямилось. Тоша бросил штурвал и стал трясти за плечи капитана, лежащего на полу согнувшись, как эмбрион, точно в той же позе, в которой он перед этим сидел на стуле. Капитан приподнял голову.

- Все будет хорошо, - еле слышно пробормотал он, смущенно улыбнулся и вытянулся во весь рост. «Безупречный» постепенно разворачивался бортом к волне. Качка усилилась, и капитан медленно покатился по полу.

Тоша заволновался. Он поставил ходовой рычаг на нейтралку и сбежал по трапу на палубу. Впереди все было черным-черно, если не считать белой полоски снега, окаймлявшей какую-то землю, черной тенью уходящую в поднебесье. «Безупречный» несло отливным течением прямо к узкому проходу между двумя островами. Позади, в том месте, где корабль налетел на круглый каменный лоб, море радостно подбрасывало вверх хлопья белой пены. Судно валяло с борта на борт так, что устоять на ногах было невозможно, и Тоша, весь мокрый, стоял на одном колене, лихорадочно пытаясь снять якорную лебедку со стопора. Ручка вырвалась у него из рук, барабан закрутился, как бешеный, брызгая во все стороны водой. Когда он нехотя остановился, Антон кое-как закрепил вытравленный конец на кнехте и осел прямо на мокрую палубу. Руки у него немного дрожали, но дело было сделано. "Безупречный" медленно разворачивался к берегу кормой. Якорный канат под острым углом уходил в море, подрагивая, как гитарная струна, на которую пролили немного водки. Потом он ослаб и исчез под бортом.

Холодный, как труп Седова, но с чувством выполненного долга Тоша взошел на мостик и увидел там щуплую Колину спину. Коля стоял за штурвалом, широко расставив ноги, и время от времени вставал на цыпочки, чтобы заглянуть в смотровое стекло.

- Вот люди, - озабоченно сказал он, обернувшись на звук, - совсем пить не умеют. Тут с дизелем какая-то х..ня, – даю полный ход, а скорость три узла.

- Ты что делаешь! Я же отдал якорь! – закричал Тоша.
- О…ел, е..ть твою маму? Тебе что, жить о…..ло? Пулей п…дуй его выбирать, гондон московский, - ответил ему Коля почти без всякого выражения.

Тоша даже перестал лязгать зубами. Он просто остолбенел. Гондон московский! И этого урода он еще поил пивом и кормил гречневой кашей!

- Знаешь что, любезнейший, - сказал Тоша, поджав посиневшие губы, - мы еще посмотрим, кто здесь будет командовать. Я это место знаю, тут есть проход. Только мне надо сориентироваться. Можно вот по ка. . .
- Да не х.я ты не знаешь, м….ла. Я, б…, в море ходил когда ты еще не родился. Выбирай якорь, е…. тебя в рот!
- Без якоря мы опять куда-нибудь въедем. Лучше сбрось ход, - ответил Тоша и демонстративно углубился в изучение карты. Свесив голову над штурвалом, Коля для вида сбавил ход, а потом в тихой истерике снова дал полный.
- Ну я тебя как человека прошу, - умоляюще сказал он хриплым шопотом. – Ты, может, знаешь, где здесь есть пологий берег?
- На х.я нам берег? – В коротком матерном слове звучало скрытое торжество молодого льва, готового стать во главе прайда. - Тоже мне, морской волк. Мы же идем на Соловки.
- Ты что, е. нулся? Там внизу вода хлещет из-под линолеума. А в трюме, б. . .дь . . .
- Что там в трюме? – деловито осведомился Тоша.
- . . . все залито цементом.
- Так мы тонем? – удивленно спросил Антон, сунул в рот указательный палец и стал напряженно обкусывать ноготь. От его мозга вниз по спине пробежал слабый электрический разряд и затух где-то в области копчика. «Ситуация критическая, надо что-то делать», - подстегивал он себя, стараясь окончательно не впасть в ступор, а потом неожиданно сорвался с места и выскочил за дверь.

«Безупречный», тяжелый от воды, как чугунный утюг, зарывался в высокие волны носом. Он как будто нарочно подныривал под них, чтобы выдернуть якорь, цеплявшийся за скалы на дне. Ледяная вода, хлынувшая на бак, залилась Тоше за шиворот и текла по палубе по направлению к корме. Впереди снова было открытое море. Антоша оцепенело держался за ручку лебедки, дожидаясь, пока пройдет очередная волна, а потом судорожно дергал вниз. Ручка не поддавалась. Тогда он сбежал по трапу в кают-кампанию, поскорее захлопнув дверь, чтобы не залилось внутрь. Там горел тусклый свет, пахло табачным дымом и перегаром. Грязная клеенка наполовину съехала со стола. На кушетке громко храпел лысый матрос, его корявая волосатая рука свешивалась на пол, касаясь плескавшейся там воды. Другой рукой он прижимал к себе большую вазу зеленого стекла, набитую папиросными окурками. Текло то ли снизу, то ли из разбитого иллюминатора, забитого фанеркой: обильная влага время от времени выплескивалась из-под нее и стекала вниз по стене. Антон стал трясти лысого, потом пнул изо всей силы ногой: матрос застонал, почему-то назвал Тошу «зайкой» и повернулся на бок. Из смежной каюты доносились монотонные крики, перемежаемые бормотаньем и всхлипыванием. Тоша метнулся в камбуз, расположенный в носовой части напротив кают-компании. В первом же ящике он нашел длинный и острый кухонный нож с деревянной ручкой. В тамбуре перед трапом, ведущим наверх, Антон в нерешительности остановился: его била крупная дрожь. Потом, держа нож перед собой, он выбрался на бак. Не обращая внимания на волны, обдававшие его с головой, он лег на лебедку всем телом и, глотая соленую воду, принялся по одному резать пеньковые волокна, из которых был сплетен якорный конец. Когда работа была сделана почти наполовину, «Безупречный» одним сильным рывком оборвал канат и начал медленно набирать ход.

Коля уверенно огибал огромную скалу Немецкого Кузова, держась как можно мористее и время от времени на всякий случай оглядываясь на карту. Тоша стоял у него за спиной, потирая руки и подпрыгивая на месте, чтобы согреться. Скоро кровь снова прилила к его лицу: от страха и возбуждения тошины щеки засветились малиновым огнем, а губы непроизвольно давали разные советы, в том числе о том, где лучше пристать. Не сбавив хода и не задев ни одной луды, корабль подошел к островам с восточной стороны. Там устье разделявшего острова пролива образовало маленькую бухту, прикрытую берегом с севера и с юга. Тоша вышел из рубки и через открытую дверь выкрикивал направление; через несколько минут Коля развернул судно в сторону низкого берега и выключил двигатель. Когда до земли оставалось метров десять, за сугробами стали видны какие-то заросли: высоко над ними угадывались очертания чего-то большого и черного. Чиркнув бортом о камень, Безупречный» вспорол бугристый лед, заскрежетал всем корпусом и затрясся, как в лихорадке. Он успокоился, лишь зарывшись носом в высокий пушистый снег. Тоша спрыгнул с палубы прямо в сугроб и провалился в него по пояс. Рядом с ним плюхнулся якорь и исчез под снегом.

- Эй, ты живой? - спросил сверху колин голос. Видимо, он опасался, что бросил якорь Тоше на голову.

- Живой, - еле слышно промямлил Тоша. Ему сложно было ответить на этот вопрос утвердительно. В тот момент, когда ситуация вышла из-под его контроля, он самоустранился из реальности и теперь фиксировал в своем сознании происходящее, как будто лежа на диване и читая книгу. Потом он вспомнил, что где-то совсем рядом должна быть рыбацкая хижина, и снова вернулся к действительности, решив, что представился случай снова взять инициативу в свои руки. А Коля и вовсе ни о чем не думал, - он просто курил свою «Приму» и делал то, чего требовали от него обстоятельства, - иногда с фрондой и неохотой, но все-таки зная в глубине души, что все это для чего-то нужно. Советские люди были похожи на голубей, которых кормят на улице крошками: они умели летать высоко в небе над городом, поблескивая крылами, но обычно ходили вперевалочку по асфальту или толклись, вытянув шеи, вокруг недоеденного пирожного.

- Эй, тут на берегу есть дом, - крикнул Тоша.
- На хрена он тебе сдался? – скептически поинтересовался Коля, перегнувшись через фальшборт.

Пока Тоша, грудью раздвигая снег, ходил на поиски хижины, Коля спустил с борта веревочный трап. Дверь избушки была завалена снегом по самую притолоку, и в ручную ее было не раскопать. Побарахтавшись в снегу с четверть часа, Антон забрался обратно на палубу и долго отряхивался, стуча по гулкому железу ногами. Вместе с Колей они принялись обшаривать судно в поисках каких-нибудь снегоуборочных инструментов, но нашли только ящики с коньяком и шампанским, загромождавшие кормовой салон до самого потолка. Тоша взял в камбузе большую крышку от кастрюли, а Коля выломал крышку гальюна. Хотя она держалась на одном болте, на Тошу этот поступок произвел тягостное впечатление: «Безупречный» на глазах превращался в груду металлолома. Работая вдвоем, они через полчаса расчистили крыльцо и вошли внутрь. За предбанником была только одна большая комната. В колеблющемся свете зажигалки виднелась полуразваленная печь и широкие деревянные нары. Рядом с печкой лежали сухие дрова, на окне стоял засохший букет васильков. В углу над нарами висела картонная иконка: Святой Николай, покровитель моряков, был изображен добреньким старичком с нимбом и белой плюшевой бородой.

- Так вот где мы будем встречать Новый Год, - сказал Коля, по-хозяйски оглядев помещение. – Всего несколько дней осталось продержаться.

Когда зажгли огонь, оказалось, что дым идет вовнутрь. Даже после того, как растаял весь снег в трубе, он все равно упорно валил в комнату сквозь печные щели, так что было трудно дышать. Тошины часы показывали пол пятого вечера, на часовом стекле играли отблески пламени, за окном была кромешная темень. Коля с Тошей молча сидели на нарах, окутанные клубами дыма.

- Спать вроде бы еще рано, - сказал Тоша, чтобы нарушить молчание. – Что люди делают, когда нет света?

- Водку пьют, - ответил Коля.
- Или занимаются любовью, - мечтательно добавил Антон.

Вернувшись на корабль, они бесцеремонно расположились с бутылкой коньяка в капитанской каюте, - единственной, где было сухо и тепло. Эта уютная комнатка с обогревателем и раскладным столом была отделана резным лакированным деревом и находилась прямо под мостиком. Над столом висела большая карта Ледовитого океана с подробно указанными глубинами. Напротив располагались самодельные книжные полки. Между Даниилом Андреевым и Стивеном Кингом Тоша нашел «Сакральную географию Поморья». Он с головой погрузился в чтение, когда узнал, что древние саамы считали вернувшихся домой с островов выходцами с того света. Коля, в котором коньяк пробудил жажду деятельности, нашел в каюте слабенький фонарик и полез в трюм осматривать повреждения. Нос корабля был приподнят, и вода скопилась у единственной переборки дизельного отделения. В носу запруда сходила на нет, обнажая неровное цементное ложе, похожее на укрепленный берег городского пруда. Коля, пригнувшись, потоптался на ломком цементе и подумал, что от удара о камень снова открылась старая брешь в корпусе, залитая в свое время раствором. Над темной гладью, как рубка субмарины мышей-спасателей, возвышался какой-то темный предмет, похожий на пылесос. Коля выбрался наружу, закрыл печную заслонку, расчистил площадку перед избушкой и разжег костер.

Когда его одежда, наконец, высохла, Тоша тоже подошел к костру, прихватив коньяк и найденную на камбузе оленью ногу. В доме нельзя было находиться из-за угарного газа, но Коля нащупал на нарах рваные одеяла, постелил их на снег, и жертвы кораблекрушения улеглись с двух сторон от костра, полыхавшего на ветру, как факел буровой вышки. От Тошиных ботинок шел густой пар.

– Что-то не хочется ночевать на этом корыте, - сказал Тоша.

- Не бойся, он не утонет, - ответил ему Николай, закурив сигарету. – Течь в носу, мы на ней сидим.
- Там сыровато. Капитана выселять все-таки неудобно, - может, он нам еще пригодится. Ну что, какие у нас планы на завтра? – осторожно спросил Тоша.
- Выпьем шампанского, - сказал Коля. – Елку нарядим. Тут люди-то бывают?
- Зимой здесь никого нет. Мы одни, навигация кончилась, продуктов мало. П…ц приключение, - бодро ответил Тоша. - Надо сниматься и плыть дальше.
- Не дотянем, б….
- Вызовем помощь. Главное не отчаиваться.
- Ты же не веришь в счастливое будущее, - задумчиво сказал Коля, глядя на мясо, жарившееся на палке. – И рацией, б…, в жизни не пользовался.
- Чего там пользоваться, на кнопку нажать . . . Скоро везде будет сотовая связь и интернет, - нервно парировал Антон. - А ты что, веришь в светлое будущее?
- Теперь верю, б…, - азартно сказал Коля, передавая ему бутылку. - Жили при коммунизме и не знали об этом.
- Нет, в коллективное счастье и солидарность я не верю. В конце концов, по-настоящему важны только те немногие, кого мы знаем и любим. Все остальные мне безразличны. Счастливым можно быть только на острове, с человеком, которого ты выбрал из многих других и который тоже знает, что ты самый лучший. Я верю в любовь . . .
- Ну вот ты и попал, б.., вдвоем на необитаемый остров
- Я не это имел в виду. Я же говорю о женщине.
- На помощь не надейся, - сказал Коля немного обиженным тоном и, помолчав, добавил: - На этой распи…кой посудине рация не работает.
- Значит, придется выбираться самим. У нас есть лодка, - растерянно сказал Тоша.
- Здесь не шхеры, б…. Слишком большая волна. Если перевернет, сердце остановится минут через десять.

Коля сделал паузу и добавил:

- Да не расстраивайся, море скоро замерзнет . . .

В темноте возникло размытое желтое пятно. Тоша оглянулся в сторону берега. Пока за бегущими облаками не погас слабый свет, Антон сквозь осиново-березовую поросль различал черный безжизненный силуэт «Безупречного». На Северном Кавказе та же самая планета сейчас была видна как яркий хрустальный шар, окруженный радужным нимбом, и Ася подумала, что луна похожа на жемчужину, лежащую на плоском илистом дне студеного северного моря.

Перед тем, как заснуть, Тоша долго ворочался на жестких нарах. Коля проснулся от холода, потому что Антон стащил с него одеяло. Печка остыла, за окном по-прежнему была полярная ночь. Он оделся, дрожа, вышел из хижины и увидел, что в рубке корабля горит свет. По тропинке, протоптанной в снегу, Николай медленно побрел к судну. Капитан сидел у себя в каюте за столом и хлебал куриный суп. Ложка в его руке немного дрожала.

Коля забрался на борт по веревочной лесенке, приоткрыл дверь и вежливо спросил:

- Сколько сейчас времени?
- Пол двенадцатого, - ответил капитан. – Заходи.
- Дня или ночи?
- Точно не знаю. Посмотрим. Если рассветет, - значит, дня. – Хочешь чайку?
- Куда ты нас завез? – спросил Коля, садясь на койку.
- Похоже на Кузова.
- И какого х… мы здесь будем делать в Новый Год?
- Я тебя что, заставлял по морю плыть? Ты же вроде говорил, что тебе так осто…бла Кемь, что все равно куда, лишь бы куда-нибудь. Ну, так получилось. Но ничего случайного не бывает, все равно прямые дороги никуда не ведут.

«Ну и мудила», - меланхолично подумал Коля, остановившись взглядом на книжных полках. «Столько книг прочитал, а ни слова разумного сказать не может. Учатся люди, совершенствуются, а потом смотрят на других свысока и говорят: мы знаем, что мы ничего не знаем, нажрутся и заснут за рулем. Сколько человека ни учи, - из говна конфетку не сделаешь». Он отпил пол стакана, взял папиросу «Беломор» у капитана из пачки и вышел на воздух. По ту сторону бухты, возвещая начало нового дня, сквозь серые сумерки проступил контур огромного каменного горба. Коля посмотрел в другую сторону и обомлел, увидев совсем рядом вторую базальтовую глыбу, еще круче и выше. У ее подножия и в глубоких распадках, бороздивших склоны, топорщились чахлые деревья, похожие на редкую щетину. В расщелинах лежал снег, но верхушка, вздымавшаяся над морем на две сотни метров, была черной и гладкой, как долго пролежавший в земле череп. Море стихло; о борт, увязший во льду, плескалась мелкая зыбь.

Капитан подошел к Коле сзади и молча облокотился на поручень. Пар, шедший у мужчин изо рта, смешивался с папиросным дымом.

- Ну и где твои Соловки? – риторически спросил Николай, окидывая взглядом безрадостный пейзаж, родившийся из промозглой мглы.
- Да вон поднимись на горочку, - беспечно сказал капитан, кивнув на гигантский утес по правому борту, - и увидишь.

Со стороны пролива склон был почти отвесным, зато с юга к вершине вел пологий бесснежный гребень. Ближе к морю он прерывался, под обрывом лежали гигантские валуны, за ними начинался лес. Коля, как многие люди маленького роста, был склонен к отчаянным поступкам. Чтобы заслужить уважение, которого другие добивались с помощью представительной внешности, силы или ума, ему приходилось рвать на себе рубашку. «А что, - подумал он, - почему бы не прогуляться». Николай нашел в кают-компании старый шерстяной водолазный свитер, одел его под телогрейку и поплелся вдоль берега. От борьбы с сугробами он быстро вспотел, сильно ушиб себе ногу, провалившись в щель между камнями, скрытыми снегом, но упорно шел дальше. В колином мозгу ни с того ни с сего возникла безобразная сцена прощания с женой в Мурманске. Он углублялся в лес, огибая гладкие валуны высотой в человеческий рост, лежавшие между деревьями, и в нем поднималась застарелая злость. Николай оступался и падал, цепляясь ногами за камни и бурелом, осиновые ветки хлестали его по лицу, за шиворот сыпались елочные иголки, но отступать теперь было западло. Выбравшись из сугробов на пологий скальный спуск, подпертый камнями размером с маленький дом, старый моряк спотыкался на ровном месте и тяжело дышал. Дальше скала шла круто вверх, и ему пришлось карабкаться по ней, обдирая руки. Чтобы дотянуться до очередной опоры, Коля тяжело прыгал с камня на камень и потом отдыхал, прислонившись к уступу. Из последних сил подтянувшись на руках, он вылез на каменный гребень и пошел по нему вверх. Кряж постепенно превратился в обширную каменную равнину, поднимавшуюся к небу волнами, как складки на шее моржа. Из присыпанных снегом трещин выглядывали кустики ягеля и вороники; под ногами, как плесень, расползался бурый лишайник. Повсюду валялись большие камни, ближе к концу пути они собирались в кучи или становились один на другой, образуя зловещие причудливые фигуры, отдаленно напоминавшие рептилий и птиц. Это были сейды – ритуальные сооружения древних карельских язычников, хоронивших на островах своих мертвецов. Впереди, почти на самой вершине, возвышалась вертикальная каменная плита, похожая на стоящего человека. Подойдя ближе, Коля различил в ее неровностях черты окаменевшей женщины в длинной юбке, со сложенными на животе руками.

Коля обошел ее и встал, расставив ноги, на покатом гранитном куполе. Он часто смотрел на море, но такой красоты никогда не видел. Под ним была гладкая медвежья спина Русского Кузова, испещренная грудами могильных камней и язвами засохшего мха, и глубокий серый пролив. На скалах, склонив облезлые кроны, стояли измученные холодами одинокие елки в праздничном белом уборе. Море вокруг было тихим и неподвижным, как алюминиевая сковородка, на нем ломтиками подтопленного жира тускло блестели льдины. К западу, насколько хватало глаз, лежали покатые каменные острова, похожие на забытые в холодильнике черствые пасхальные куличи, посыпанные серебряной пудрой. Они переливались один в другой, соединялись, причудливо изгибались, и каждый был окружен широкой каймой снега и льда. Небесный свод, подбитый волокнистыми грязно-серыми облаками, был совсем близко, рукой подать. Он подминал под себя горизонт, съедая перспективу. Как инклюд в толще янтаря, Коля оказался в центре тесной герметичной полусферы, заключавшей в себе весь видимый мир. Стояла полная тишина, вода в проливе постепенно густела, словно остывающее масло, завихряясь в глубине широкими медленными водоворотами. Когда на высоте прилива замерло последнее движение, в мире не осталось ничего живого, - ни пролетающей птицы, ни тени в море, ни плеска. Этот нетленный ландшафт вне истории был концом и началом цикла.

Коля почувствовал то бессилие перед вечным покоем, которое было у наших предков в крови и погубило многих из них, включая святых благоверных князей Бориса и Глеба, родившихся язычниками. Он медленно, через силу повернул голову влево и увидал Соловки - длинную полоску земли у самого горизонта, ближе к правому краю прерванную белой точкой собора и разделенную на две половины невысокой горой. Николай отчетливо понял, что попал не туда, что не тот это вечный покой, и ему суждено превратиться всего лишь в еще одно каменное чудовище, глядящее на восток. Он уже не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, как бывало в тяжелом похмелье, но ощущение непоправимой ошибки было сладким, как непроизвольное семяизвержение. В последнем проблеске сознания он сравнил себя с Дедом Морозом внутри игрушечной диарамы, стоявшей на комоде у матери: дотронуться до него можно было, только разбив стекло.

- Эй!!! Эй на полубаке!!! – звал далекий голос откуда-то снизу. Коля вздрогнул и опустил глаза: на палубе «Безупречного», маленького, как радиоуправляемый катер, стояла оттененная сумерками темно-оранжевая фигурка и махала ему рукой. Он обернулся назад, увидел полустертое плоское лицо каменной бабы, вскрикнул и побежал. «Ну его на х..й, б…» - думал он, споткнувшись о камень и глядя из-под руки на темнеющее небо, - «надо брать лодку и уе..ть обратно в Кемь». Каким-то чудом он, в клочья разодрав телогрейку, сполз почти невредимым по обрыву к лесу и там провалился в проем между камнями, доверху засыпанный снегом. Барахтаясь в этом капкане, он закричал «Помогите!», но потом взял себя в руки и медленно, осторожно выкарабкался наверх. В лесу было совершенно темно, и Коля продирался вперед, стараясь никуда не сворачивать. Растерзанный и исцарапанный, как после рукопашной схватки с медведем, он поднялся на судно и побежал на корму. Лодки не было.

- Где лодка, командир? – хрипло спросил Николай, распахнув дверь в капитанскую каюту. Капитан с Тошей пили чай и рассуждали о назначении саамских лабиринтов. Капитан утверждал, что их строили для того, чтобы сбить с пути умершие души и увести их подальше от живых, а Тоша не верил, что в лабиринте можно запутаться, и склонялся к версии, что это просто ловушки для рыбы.

- Дак ребята ее взяли, - сказал капитан, смущенно потупившись. – Возражать было бесполезно. . .

Тоша ошарашенно посмотрел на Колю, потом на капитана. После продолжительного молчания он неуверенно произнес:

- Спасибо, что вы нас не бросили . . .

- За шампанским-то надо приглядывать, - сказал Коля, с размаху плюхнулся на диван и смежил глаза. Перед ним снова возникла окаменевшая женщина на фоне плотного серебристо-серого неба, отпечатавшаяся на сетчатке. Впоследствии она являлась каждый раз, когда Николай опускал веки, пока не было написано полотно, знакомое многим любителям Соловецкой старины. Картина, исполненная в духе модного сейчас примитивного реализма, хранится в фондах Соловецкого музея-заповедника. Она изображает вид с Немецкого Кузова с сейдами на переднем плане и называется «Домой дороги нет», - примерно так же, как известный американский роман.

- Хорошо, что ты пришел, - сказал ему капитан. - Пойдем помпу посмотрим.
- Что ж ты, гад …, - начал было Коля, но поперхнулся, встал и отправился следом за ним на палубу.

Пока они с капитаном возились в трюме, Тоша на камбузе готовил еду. Первоначально его кулинарный план включал вермишелевый суп на первое и мясо с картошкой на второе, но в суп было брошено слишком много вермишели, и вышло всего одно блюдо: склизкая вермишелевая каша с недоваренным мясом. Этот деликатес ели в полном молчании на обед и на ужин. Проржавевшая помпа завелась поздно вечером. Всю ночь она хлюпала и чавкала, как инопланетное насекомое, грызущее свою жертву. Тоша спал на корабле, и ему снились счастливые мужчины и женщины в просторных офисах и блестящих автомобилях, гибнущие внезапной смертью. Он болтал с ними, зная, что через минуту они будут раздавлены бетонной балкой или расплющены о кирпичную стену, и предупреждать их не было смысла, потому что это ничего не меняло. Дожидаясь рассвета, он долго лежал на койке с открытыми глазами и думал о своем сне. Коля, которому уже давно ничего не снилось, громко храпел до самого полудня.

Утром третьего дня снова было облачно и безветренно, но на востоке появилась голубая полоска чистого неба. Около часа пополудни из трубы, торчавшей за мостиком, повалил черный дым с хлопьями сажи. Коля поднял единственный якорь. Под громкий стук дизеля «Безупречный», приподнятый полной водой, стал медленно выползать из сугроба, взбивая винтами пену и царапая льдом бока. Выйдя подальше на чистую воду, он описал короткий полукруг и двинулся к Соловкам. Острова медленно вырастали над морем, помпа тяжело ворочалась в трюме, железные поручни мелко вибрировали. Перед Большим Топом, когда была уже хорошо видна деревянная церковь на Заяцком острове, Тоша понял, что что-то не так. Какого-то звука недоставало. Он поднялся на мостик и сказал капитану:

- Помпа не работает.

Капитан молчал, глядя вдаль. Через некоторое время явился Коля, его руки были черны от мазута.

- Ну, му…звон, накрылось твое старье, - крикнул он, толкнув капитана в бок. – Выкидай за борт шампанское, - велел он Тоше, - а я соляркой займусь.
- Зачем? Ты что, охренел? – взревел капитан неожиданно громким командным голосом. - Алкоголь ничего не весит. Давай мы лучше его выкинем, - сказал он Тоше, кивнув на Колю. – Это быдло только панику тут разводит.
- Вам что, деньги дороже людей? – возмущенно одернул его Тоша. – Вы капитан или кто?
- При чем тут мои деньги? – сказал капитан, с трудом взяв себя в руки. – Я забочусь о потребительской пользе. Не оставлять же поселок без шампанского к Новому Году.

Коля сплюнул, пошел на палубу, схватил бочку с соляркой и попытался подкатить ее к борту. Бочка оказалась тяжелой. Тогда он выругался и отправился в кубрик замазывать подтекавший иллюминатор. Тоша пристально смотрел на море сквозь боковое стекло рубки; ему казалось, что оно неумолимо приближается. Заметив этот потерянный, остановившийся взгляд, капитан положил ему на плечо свою руку, и Тоша почувствовал, что к запаху табака и перегара примешивается какой-то другой, кисловатый, старческий запах – запах несбывшихся надежд.

- Чего ты так боишься? – спросил капитан. – Знаешь, сколько раз я уже тонул, - и все обходилось. Сейчас дать три гудка, - еще спасать приплывут. Это просто игра такая. Постмодерн.
- Когда-то ведь вы утонете. Может быть, именно сегодня.
- Ну и что? Пока живы, мы со смертью не встретимся, а когда она придет, нас не будет. Ничего важного произойти уже не должно, да и занавес, как говорится, давно опущен. Жив ты или помер, - ничего не изменится.

Тоша дернул плечом и вышел. Начинало смеркаться, и на краю облачного одеяла над его головой играл слабый отсвет заката. Далеко впереди вертикальные струйки дыма растворялись над крышами и куполами в вечернем стеклянном небе. «Безупречный» испустил три истошных гудка, похожих на крик слона, издыхающего посреди саванны. В повисшей над водой навязчивой тишине дизель стучал равномерно и отчетливо, как метроном. Время шло, но море оставалось гладким и совершенно пустым. Тоша смотрел на прозрачные струи с кристаллами льда, разбегавшиеся от борта, и предчувствовал их холодное прикосновение. Теперь ему стало по-настоящему страшно.

Это не был страх, похожий на озноб и дуновение ветерка, и не тот, от которого можно избавиться, шагнув вперед или крикнув. Это был тяжелый, давящий страх: он раз и навсегда ложится на плечи неподъемным грузом, и его невозможно стряхнуть. Тоша понял, что он может умереть, - не когда-нибудь, а теперь, когда он совершенно к этому не готов. Ничто больше не защищало его от смерти. Новый Год не наступит, и не будет костра в лесу под высокой елью, петард и хлопушек, никто с хохотом не откроет шампанское, любимая не поцелует его в губы, и жарких объятий тоже не будет. Игра? Какая же это игра? Антон сгорбился, облокотившись на поручень, и вода медленно поднималась к его лицу.

Он простоял так целую вечность, пока не почувствовал запах печного дыма, - запах домашнего очага, теперь мало кому знакомый. «Безупречный» медленно двигался по белому снежному полю, с тихим шуршанием раздвигая носом шугу – тонкий водянистый лед, затянувший бухту Благополучия. Впереди на фоне звездного неба мягко светилось полукруглое окно надвратной Вознесенской церкви. Когда корабль тяжело навалился на Монастырский причал, Коля со словами «Ни х… себе мавзолей!» бросил швартовый. Мимо Царских Ворот к кораблю по деревянному тротуару шла девушка в длинном приталенном пальто, и за плечами у нее трепетали прозрачные стрекозиные крылышки.

Продолжение следует

Еще баек! | На главную